— Я думаю, что это тот вид пожеланий, от которых вторая сторона в праве отказаться, — заметила агент Пурнелл в общей тишине. После её слов, правда, эта тишина растрескалась шушуканьем с разных концов комнаты.

Женщина с мужской стрижкой и серьёзностью мирового масштаба во взгляде смотрела на меня, выражением лица давая понять, что «можно и не ходить» превращается в «нужно не ходить». Я, наверное, мог бы заглянуть и поглубже, чтобы понять, чего именно она от меня хочет, или чего хотят другие представители начальства…

Но не пошли бы они к чёрту?

Я взглянул на адвоката Ганнибала. Я был уверен, что раньше он и не догадывался о другом, так сказать, роде занятий своего клиента, но он даже не подумал о том, чтобы перестать работать на него. Деньги? У Ганнибала до черта много денег, но нет. В нашу единственную встречу я понял, что юрист не сильно изменил своё мнение о нём, как будто бы открывшиеся вещи ничего не поменяли в его представление об этом человеке. Высокий профессионализм? Возможно.

Потому что иначе я не понимаю, как можно закрыть глаза на подобное?..

— Иногда даже наши собственные мысли и чувства выше нашего понимания.

— Я иду, — наконец, отозвался я, не смотря ни на кого из них, — В конце концов, несколько минут разговора не перевернут мир на уши, а права и демократия будут свершены.

Эти слова отдавали надуманностью, но вместе с тем и железной логикой. Я буквально спиной чувствовал грозные взгляды агентов всех мастей и не ожидающий ничего хорошего взгляд от Кроуфорда в углу комнаты, но все же шёл к дверям в комнату предварительного содержания. Постепенно всё это недовольство окружающих заглушалось биением моего сердца, отдающимся в ушах неровным гулом. Почему я так переживаю?

— Разве боязнь нужды не то же, что и сама нужда?

Я зажмурил глаза. Замолчи. Мы и так сейчас увидимся в реальности, не нужно больше занимать мою голову.

Я всё же открыл дверь и сразу увидел его, хотя разглядеть хоть что-то в этом сумрачном помещении без окон было не просто.

Я открываю дверь и сразу вижу тебя. Мы незнакомы, и я тут же отвожу глаза, почти паникуя от неожиданности этой встречи в кабинете Кроуфорда с чьим-то цепким взглядом. Я тотчас почувствовал начинающееся раздражение.

Кроуфорд сказал, что в расследовании дела Сорокопута я буду контактировать только с ним…

Я застыл почти на пороге, даже не потрудившись закрыть за собой дверь. Я сижу за столом, всем своим видом показывая своё желание находиться одному, ты сам подходишь ко мне и садишься рядом. Он прикован к какой-то специальной, будто бы сделанной только для него, переноске, связанный по рукам и ногам. Ты поворачиваешься ко мне спиной, и я могу заметить, что ты одет не броско, но явно дорого и со вкусом. Надеюсь, ты не один из этих пижонов… Но теперь понятно, что даже тюремная светло-серая форма выглядит на статном мужчине с всё тем же несломленным взглядом как сшитый на заказ костюм-тройка.

— Нужно ли моё присутствие? — спрашивает адвокат, заглядывая за мою спину.

— Нет, спасибо, Лойер, ты свободен.

Больно странный акцент.

Так кажется мне, когда ты начинаешь говорить. Европейский?.. Я не хочу смотреть на незнакомца, но в какой-то момент, когда ты отворачиваешься и отвлекаешься, мои глаза невольно притягиваются.

И больно необычная внешность.

Запоминающаяся, но не передаваемая словами в полной мере. С каждой секундой замечаю всё больше деталей странного лица. С каждым шагом приближаюсь всё ближе к изученному наизусть лицу. Резко выделяющиеся скулы и высокий лоб. Тонкие черты и скульптурный лик. Глубоко посаженные внимательные глаза. Острый нос и чувственные губы. Идеальное лицо для лжеца. Идеальное лицо для разрушителя моей жизни.

— Здравсвуйте, доктор Лектер, — наконец, отстранённо произношу я, оставшись на расстоянии пары шагов от прикованного Ганнибала.

— Здравствуй, Уилл, — говоришь ты, пожимая мою руку при знакомстве, открывая дверь свой приёмной, заезжая за мной на машине, встречая меня во время расследований, продолжая говорить со мной, после того как я всё узнал, чуть поднимая голову над креплениями твоих предсмертных оков и, как мне сейчас кажется, говоришь это всегда и в каждое мгновение промежутка длиною в мою жизнь.

Этот момент словно точка сингулярности, в которой ноль стремиться к бесконечности, а время теряет свои границы и свой смысл.

Хлопок двери за вышедшим адвокатом возвращает меня в момент реальности. Ганнибал по прежнему скован, а я по прежнему стою рядом, не зная, что делать. Видеть его в живую вдруг так странно, словно мы виделись годы назад или вовсе были знакомы только невербально. И его приветствие подчёркнуто отличается от моего степенью официальности, точнее, её отсутствием.

— Как проводил время с последней нашей встречи? — спросил я настолько же подчёркнуто, но безразличием.

— Однообразно, — коротко ответил Ганнибал, и я почувствовал его пронзительный взгляд, даже не смотря в его сторону. В этот момент я сам себе напомнил обиженного мальчишку, готового сказать любую несуразицу, чтобы съязвить побольнее.

Эмпатия всегда была полезной, если я хотел обидеть неприятеля посильнее и поглубже. Не то чтобы я часто попадал в разборки, но когда старшеклассники стали задирать меня, из-за своих прицельных и давящих на больное слов я получал стремительные удары в лицо. Даже нос мне сломали из-за неконтролируемого порой языка.

Я мотнул головой, отгоняя совершенно непонятные лезущие воспоминания. Наверное, ещё немного, и меня опять заставят ходить к психиатру.

Эта мысль вызвала волну истерики где-то у меня в груди и пришлось проскрипеть зубами, сжав челюсти, чтобы это не вырвалось наружу.

— Позволь задать и тебе тот же вопрос, — говорит Ганнибал настолько же уверенно, что и раньше, будто бы мы снова сидим в кабинете, а не находимся в том положении, в котором находимся. И мне вдруг кажется, что представить это совершенно легко, и даже говорить становиться проще.

— Я много вспоминал. Прошлое, — расплывчато сказал я сидящему доктору Ганнибалу Лектеру в кресле напротив.

Эта иллюзия собственного разума выглядит слишком заманчиво, и я с лёгкостью ей поддаюсь.

— Раньше я боялся помнить некоторые моменты из прошлого, но вскоре понял, что страх этот никчёмен, — отозвался Ганнибал, — Дворец памяти — как фреска в моей голове. Она делает события вечными, хотя забывчивость и дарит умиротворение.

Помимо моей воли губы растягиваются в почти незаметной и до сих пор неумелой улыбке, такой усталой, будто бы прошла не одна жизнь с прошлой встречи. Всё те же философские размышления и всё тот же взгляд, будто бы он знает всё наперёд. Так привычно, будто бы я всю жизнь только и делал, что вёл с Ганнибалом дискуссии.

— О чём ты вспоминал?

«О нас», — хочу сказать я, но продолжаю упрямо уклоняться от правды.

— Не о тебе, — вру я немного резче, чем хотелось бы. Иллюзия кабинета начинает растворяться, и я поспешно продолжаю, чтобы она не просочилась сквозь пальцы, возвращая меня к неизбежному, — Я вспоминал о детстве. Даже о матери, хотя давным-давно этого не делал.

— Память любого, и самого обыкновенного на первый взгляд, человека порой бывает даже загадочнее, чем твоя эмпатия, — и мне до сих пор нравится, что он называет мою особенность эмпатией. Другие либо совсем не понимают суть моего восприятия, либо предпочитают называть это по другому, та же Алана считает это слово отдающим чем-то мистическим и не употребляет его. Наверное, Ганнибалу точно так же нравилось, когда я говорил про «работы», а не «убийства» Потрошителя. — Но принцип действия у них схож. Ассоциативность, в ней всё дело. — Я в деталях представил, как он перекидывает ногу на ногу и складывает руки в замок, сидя напротив меня в кожаном кресле, хотя мысленная иллюзия и не требовала таких подробностей, — Что стало спусковым крючком для твоих воспоминаний о матери?