— Присаживайся, — то ли поторапливая, то ли для того, чтобы вести хоть какой-то диалог, говорит Беверли. Наверное, как бы я ни старался всё скрыть, она понимает, что я вовсе не торжествую поимку самого опасного преступника страны.

Я сажусь на переднее пассажирское место, по привычке следя за тем, чтобы ничего не испачкать ботинками.

— О боже… — бормочу я, впервые открывая дверь твоей машины. Я всегда просто плюхался на сиденья, если меня подвозили, машины меня мало волновали, но здесь всё такое дорогое и чистое, что я непроизвольно сажусь куда осторожнее, чем обычно.

Ты явно считаешь это забавным и решаешь, что у меня повышенная тревожность, а я стараюсь привыкнуть к вечному психоанализу. Ведь нам придётся работать вместе.

— Ты до сих пор не привык? — спрашиваешь ты ещё через много поездок с той, первой, и выруливаешь с ужасной дороги в Вулфтрап на приглядное шоссе с новеньким асфальтом.

«К тебе я, наверное, не привыкну никогда», — хочу сказать я, но понимаю, что прозвучит это хуже, чем для меня в моей голове.

— Ну, мне было бы во сто раз спокойнее, если бы я обнаружил хоть малейшее пятнышко или крошку, — я смотрю в окно на выглядывающее за домами солнце, и мне непозволительно приятно, что мы можем говорить даже о такой ерунде, — Ты хотя бы продукты здесь возишь?

Я представляю, как ты закупаешь целую тонну всякой всячины для своей кулинарии, но ты, кажется, представляешь что-то другое, и я снова чувствую твою насмешку над моей наивностью.

Я бросаю мимолётный взгляд на твоё ничего не выражающее лицо и думаю о том, что окружающие меня люди всегда забывают, что я могу понимать мысленные процессы не только преступников, но и всех вообще.

Людям повезло, что я занимаюсь этим только для работы, так сказать, во имя дела. Но в этот момент я вдруг чувствую лёгкий азарт, который всегда возникает дальними отголосками во время расследований. Обычно я заглушаю его, чтобы не мешал, но сейчас ведь не расследование?

Просто любопытно, почему же у меня так часто возникает ощущение, что ты что-то скрываешь…

— И откуда здесь возникла эта пробка? — риторический вопрос Беверли, как очередная попытка вести беседу, отвлекает меня от беспорядочных воспоминаний.

Мне кажется, что я физически ощущаю на себе каждую нарастающую минуту, приближающую нас к полудню. И мне думается, что, вообще-то, было бы и не так плохо, будь эта пробка длиною во всю жизнь.

— Это, наверное, не моё дело, но выглядишь ты паршиво, — Беверли, наконец, избавляется от своего наигранно бодрого голоса. — Думаю, спецагент, которого начальство удостоило такой чести, должен выглядеть посчастливее.

Я смотрю в окно и вижу собственное тёмное отражение в тонированном стекле машины из правого ряда. И единственное, что мне хочется сделать, это окрасить его в чёрный ещё больше.

— Ты права, — я чувствовал себя плохим актёром, говоря столь банальную фразу, — Это не твоё дело.

— Если ты не придёшь, это посчитают подозрительным, — яростно шепчет Джек, пока глава агентства отвлёкся на приглашённых представителей правительства и прессы. — Во-первых, так постановил суд, а во-вторых, от предложений настолько высокого руководства не отказываются, чёрт возьми!

— По-моему, я уже сделал всё от меня зависящее, — безэмоционально отвечаю я Джеку, даже ни разу не переводя на него взгляд. — И в… вершении правосудия участвовать не обязан.

— Тебе оказали честь, — я издаю непонятный нервный звук, лишь отдалённо похожий на желаемую усмешку, Джек хмурится, тоже понимая, что подобранное слово неудачно, — Слушай, Уилл, — Кроуфорд, наверное, пытался перейти на доверительный тон, но моё имя лишь резануло мне слух. — Тебя и так подозревали в покрытии преступника…

Я резко открываю глаза, каким-то неизвестным способом определяя твоё бесшумное присутствие.

Ты сидишь возле моей кровати и смотришь записи в моём блокноте — все последние его страницы испещрены записями о твоём предполагаемом расположении. Но в конце всё перечеркнуто, вплоть до разрыва бумаги ручкой.

— Тебя ищет уже, наверное, вся страна, — говорю я и удивлённо замолкаю, услышав, насколько обыденно это прозвучало. Словно я не желал все эти дни засадить тебя в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, словно не придумывал всех тех обвинений и грубых слов, а ждал, когда же тебя увижу.

Твой взгляд так и говорит, что мой голос и тот честнее меня самого. И в эту нашу последнюю встречу меня по-прежнему раздражает твой вид всезнайки, как и в самую первую.

— Да, я в курсе, как ни странно, — отзываешься ты, закладывая в блокнот карандаш, будто бы собираешься пролистать его ещё раз позже. Я вспоминаю о том, что там есть весьма личные записи, но сейчас мне уже плевать на это. — И всё благодаря стараниям одного единственного особого агента.

Почему-то с твоих уст «особый агент» звучит совершенно не так, как «специальный агент» ото всех остальных.

— Неужели, заехал отомстить? — спрашиваю я с абсолютным безразличием. Мы оба понимаем, что это не так, но, наверное, мне бы и впрямь было всё равно, реши ты убить меня сейчас. Я и так уже уничтожен.

Чашка разбилась, Ганнибал.

Ты можешь только растоптать осколки ещё больше или выкинуть их в ведро, хуже всё равно не будет.

— Нет, я здесь не за этим, — начинаешь ты, а я уже представляю всю нашу последующую беседу и прерываю тебя прежде, чем ты снова затуманишь мой разум.

— В любом случае ты сделал это напрасно, — я показательно тянусь за телефоном, а ты просто провожаешь мои движения взглядом, никак не останавливая. — Благодари своего, как ты любишь его называть, шутника-бога за то, что Джек и группа захвата сейчас забрались далеко отсюда в твоих поисках. Так что у тебя будет целый час или даже больше, чтобы уйти до того, как они окажутся здесь.

Я не свожу с тебя глаз, а ты совершенно не меняешься в лице, когда я действительно звоню Джеку и сообщаю ему, что доктор Лектер сейчас сидит у меня дома. На вопрос Кроуфорда: «А почему же я тогда до сих пор жив и даже звоню ему», я ничего не отвечаю и кладу трубку. Судя по твоему насмешливому взгляду, ты догадался о вопросе Джека.

— Если не уберёшься тотчас же, твоей свободе конец, — я пытаюсь сказать это как можно грубее, но в голосе до сих пор сквозит лишь печальная усталость.

— Что интересно, так это то, что Джек находится где-то далеко отсюда, хотя ты уже вычислил мои ходы, — ты взмахиваешь блокнотом с записями, а я, не зная, что ответить на это, отворачиваюсь в сторону окна. — Ты строишь дворец памяти, — ты вдруг продолжаешь разговор, начавшийся то ли сотни дней назад, то ли только вчера на одном из сеансов, — Он становится всё больше. Некоторые его комнаты смежные с моими, и я видел тебя в них, — я невольно возвращаюсь взглядом к тебе, — Видел настоящим, без сдерживающих условностей.

— Настоящим? — я глубоко вздыхаю и обвожу комнату взглядом, — Вот тебе настоящее: я скучал бы по собакам, по тебе скучать не стану, — Ты чуть щуришь глаза, как делаешь всегда, будто бы пробуя мои мысли на вкус. И я совершенно не хочу, чтобы это твоё выражение, как и все остальные, казалось мне таким до самых мелочей знакомым. — И искать тебя я тоже не стану. Я больше ничего не хочу. — Мои глаза ни на секунду не расцепляют взгляд с твоими, и это должно дать тебе понять, что я полностью уверен в своих словах. — Не хочу знать, где ты и чем занимаешься.

Воздуха в груди начинает не хватать, рёбра словно сжимают лёгкие и даже будто бы что-то застряло в горле, но я всё равно говорю дальше.

— Я даже думать о тебе не хочу.

Ты долго молчишь, собираясь с мыслями, и это не похоже на тебя. Я чувствую, как разбивается сердце, но я не знаю, чьё именно. Логика говорит, что моему сердцу не от чего разбиваться, ведь я сказал именно то, что хотел, никаких сожалений быть не может. Но в существовании сердца у такого, как ты, я вообще сомневаюсь.