Такие моменты — одни из тех, которые потом надолго впиваются в память. Мы до смешного различаемся: я в растянутой футболке и одних семейниках, совершенно не ожидавший, что кто-то придёт, особенно, что это будешь ты, столь же элегантно и с иголочки одетый, что и в первую нашу встречу. К тому же я совсем не выспавшийся и растрёпанный, а ты выглядишь так, будто бы собрался на важное мероприятие, причём явно встал пару часов назад, ведь ты успел сделать такой большой крюк на машине, чтобы…

…постой, только чтобы извиниться и привезти мне… завтрак?..

Мой ночной выход остался не без внимания собак, но они только подняли головы и тут же уснули снова. Наверное, привыкли к моим ночным похождениям на улицу.

Я вдруг понял, что в последнее время, даже не скажу точнее насколько последнее, я почти не думаю о собаках, хотя раньше они были единственным, что меня занимало в этом отдалённом и одиноком домике. Ах, да, ещё починка лодочных моторов и работа с крючками и снастями.

Собаки и рыбалка…

— Ты самый удивительный человек, которого я когда-либо встречал, — вдруг говоришь ты после очередной нашей дискуссии, так просто, будто бы произносишь подобное каждый день. Я встаю с кресла и, ничем не выдавая мыслей по поводу твоих слов, иду в сотый раз рассматривать твои картины.

— Самый удивительный ФБР-овец, ты хотел сказать? — уточняю я, поднимая брови. В это бы я поверил. Особенно, если заменить «удивительный» на «странный».

— Нет, Уилл, — иногда мне кажется, что тебе доставляет особое удовольствие произношение моего имени вслух, хоть меня самого это и с самого детства слегка раздражало. Я громко хмыкаю, выдавая всё-таки своё мнение об этих словах, — Я побывал на нескольких континентах и в десятках стран, был знаком со множеством разных людей, — вдруг заявляешь ты, а я ставлю мысленную заметку о том, что в нашу следующую «внесеансную» встречу нужно расспросить тебя об этом подробнее, — Так что я могу заявить это авторитетно.

Я смотрю на твоё лицо с вечной полуулыбкой и поднятыми бровями в отражении на очередной отполированной статуэтке и, возможно, слишком самодовольно думаю о том, что даже если это выражение и лживое, но столь много ты не показываешь такой открытый взгляд никому, кроме меня.

— Собаки и рыбалка… — я покачал головой, — То есть сейчас отличный хирург, знаменитый психиатр, гениальный кулинар, музыкант и художник, знающий с десяток языков — я ничего не забыл? — говорит, что Я интересен?

Ты улыбаешься так, словно смотришь на несмышлёного ребёнка, который не понимает чего-то предельно ясного.

— Что ж, я рад, что ты так ценишь мои достижения, — отшучиваешься ты, уходя от темы, а я вдруг вижу в твоих эмоциях какую-то насмешку, будто бы чего-то я всё же о тебе не знаю, и это тебя забавляет.

На улице холодно, даже с учётом того, что я накинул куртку. Хотя, возможно, это просто шалят мои ощущения из-за нервозности и переживаний. «Избегайте стрессовых ситуаций!» — советуют врачи, а я усмехаюсь в ответ.

Я сидел достаточно долго, чтобы всё к чертям затекло, но шевелиться вообще не хотелось. Глаза болели от того, что я долго смотрел в одну точку вдалеке, и из-за этого до меня не сразу дошло, что небо начало постепенно светлеть. От одного облака до другого, метр за метром разливался по небу рассвет, неизбежно принося с собой новый день. И я встречаю его точно так же, как встречал подъезжающие машины с мигалками и выбегающих из них людей с автоматами.

— Его здесь нет, — сразу говорю я, пока Джек подходит к крыльцу.

Я даже не бросаю взгляд на вооружённых людей, идущих осматривать мой дом. Все эти машины, мигающие красно-синие огни, Джек в своей неизменной шляпе, автоматы на изготовке — всё это вдруг выглядит ненастоящим. Словно постановочная композиция, сценарий которой я знал заранее, поэтому ничему не удивлялся. А настоящая жизнь осталась где-то позади, причём в буквальном смысле: за моей спиной, за моей дверью, за несколько часов назад, прошедших с твоего ухода навсегда.

И вдруг неожиданная нота в, казалось бы, заранее известной партитуре.

— Я здесь.

Ни один мускул моего лица не дрогнул, я просто перевёл остекленелые глаза в ту сторону, откуда раздался твой голос. Ты подходишь к Джеку, поднимая руки над головой, а я всё стою и только хмурюсь, потому что это выглядит чертовски неправильно. Но Джек и его люди реагируют на тебя, окружают, выставляя оружие вперёд, и я понимаю, что это действительно происходит.

Ты опускаешься на колени и заводишь ладони за голову, круг автоматов сжимается, а мне кажется, что в клетку попал я сам.

Не может быть…

— Чесапикский Потрошитель пойман, — торжественно заявляешь ты, не теряя вечной почти незаметной усмешки над собой и над остальными одновременно. Ещё до всей этой правды о тебе мне казалось, что я единственный, кто замечает эту твою потеху над всем миром. И, наверное, единственным я и останусь.

Я не понимаю, почему ты это делаешь, и я слишком устал, чтобы понимать хоть что-то, поэтому в моей голове пустота, а в ней дребезжит единственный вопрос.

Зачем ты это сделал?

— Чтобы вы всегда знали, где меня найти, — отвечаешь ты Джеку, на пропущенную мною фразу, но смотришь на меня.

Будто бы спрашиваешь: разве не этого ты хотел, Уилл?

Моё сердце бьётся в испуге или по какой-то другой причине так быстро, что все удары сливаются в непрерывный спектр, и кажется, оно не бьётся вовсе. И я разворачиваюсь, чтобы, не сказав ни слова, уйти в дом, подальше от этой какофонии.

Я осознаю только, что устал от этого непонимания и от силы собственных переживаний за того, кто их вовсе не стоит.

Я устал от тебя, Ганнибал.

Делай со своей поимкой, что хочешь, мне всё равно.

Вокруг дома сплошная открытая местность, поэтому я увидел машину Беверли ещё на самом дальнем съезде в Вулфтрап. Я поднялся с кресла, расправил плечи и потянул вперёд руки, затем зашёл в дом и успел лишь выпить воды, когда она подъехала. Главное, чтобы по моему лицу не было видно внутренней нестабильности.

Собираясь выйти ей на встречу, я зачем-то останавливаюсь и вспоминаю, что табельный пистолет до сих пор не сдан и лежит в выдвижке стола.

— Ты хотя бы спал сегодня? — с подозрением спрашивает Беверли, подходя ко мне ближе.

— И тебе доброго утра, — отзываюсь я, снова переводя взгляд за горизонт.

— Я думаю, долгое вглядывание в небо говорит о желании вырваться на свободу, — говоришь вдруг ты и подходишь ближе, когда я стою у твоих окон и сквозь шторы наблюдаю за поздним закатом, окрашивающим не только небо, но и весь город в кровавый цвет с помощью бесчисленных отражений в окнах.

— Свободу? — я слегка поворачиваю к тебе голову и смотрю прямо в глаза. Я уже некоторое время по собственному желанию так делаю, и сейчас моё давнее заявление о не любви смотреть людям в глаза из-за чрезмерности информации кажется смешным. Потому что того, что я всегда нахожу в твоих глазах, оказывается для меня по-странному недостаточным. — Свобода от чего, позволь узнать?

— Твой взгляд постоянно направлен вниз во избежание контакта с людьми, поэтому чаще ты видишь только землю и дома, — озвучиваешь ты банальные наблюдения своим извечным тоном всезнающего человека, неумолимо превращающим любую ерунду во что-то важное и значимое. — От этого может и клаустрофобия развиться.

— Хочешь сказать, — я снова поворачиваюсь к окну, пытаясь подобрать нужные слова для своих запутанных мыслей. — Поднимая голову к небу, мы ищем свободы от самих себя?

Хоть я и говорю неопределённое «мы», объединяя всех людей сразу, мне кажется, что ты не потеряешь свою свободу, даже если тебя упрятать в клетку.

Мысль о клетке заставляет меня нахмуриться, потому что я ещё не понимаю всплывающих ассоциаций с тобой и тюрьмой.