— Как скажете, сэр.
Под Лученцо имелись в виду одиннадцать сицилийцев, которые привезли с родины новую породу свиней специально для доктора Лектера, и все одиннадцать очень-очень разозлились, когда в последний момент кровавая казнь отменилась. На самом деле Мейсон просто перестраховался, вызвав на вечер охрану. Он не доверял Уиллу и уж тем более своей сестре.
В сущности, он был ребенком, которому никто никогда не отказывал: жестоким, безжалостным, отвратительным, и если он видел развлечение, то не мог себе отказать. Уилл видел его насквозь и внутренне одобрял то, что сделал с ним Ганнибал. Нынешнее лицо из лоскутков кожи подходило ему гораздо больше.
— Боитесь, что калека может вам угрожать? — спросил Уилл, делая шаг с помощью трости.
— Скорее, что гости, не дожидаясь главного блюда, захотят воткнуть что-нибудь острое в нашего дорогого доктора. У него потрясающий талант выводить людей из себя. Да, Корделл?
У здоровяка раздулись ноздри от одного воспоминания о горелой плоти и как долго, слишком долго он удерживал раскаленное клеймо прижатым к его спине. Лектер даже не застонал. Ну ничего, завтра вечером он будет полностью в его власти, и если морфия будет слишком мало, чтобы купировать боль при ампутации, так это выйдет абсолютно случайно.
— Если не нужен, я, пожалуй, пойду, — он кивнул Алане и Марго, когда услышал в спину:
— Конечно-конечно, последний вопрос, мистер Грэм. Не хотите повидаться с доктором? Он здесь, внизу, привязан в стойле для моих лучших свиней. Мне даже кажется, что доктор был рожден для моих веревок и кожаного ошейника. Освежающий вид.
Его голос был скрипуч и из-за отсутствия носа напоминал голос извращенца с придыханиями, звонящего женщинам и пыхтящего в трубку. Похабные, пошлые шлепки языка о небо. Раньше он наслаждался звуком своего голоса.
— Боюсь, тогда уже меня придется останавливать от втыкания в него чего-нибудь острого, — Уилл отразил Мейсону его самого, и тот понимающе улыбнулся. — И вам ли не знать, мистер Верджер, как трудно остановиться посередь веселья.
— О, я знаю, — он пошло сглотнул. — Увидимся завтра, мистер Грэм, и будем надеяться, что нам не придется останавливаться.
Он лежал, рассматривая потолок и ощущая весь дом, и думал о том, что сжег бы его до самого основания. Видения прошлого, замешанные на крови, страданиях и смерти — самые сильные, они приходили первыми. Уиллу казалось, им нет конца. Бесчисленные безымянные жертвы сначала старшего Верджера, который был падок на женские прелести, даже если носительницы этих прелестей были против, а затем и младшего.
Почему-то Мейсон любил плачущих мальчиков. Не было звука ему отраднее, слез слаще, чем от страданий кого-то столь юного и непонимающего, что делали с его телом. Уилл не хотел понимать Мейсона и не хотел чувствовать его приторную, режущую радость от детских синяков и воспоминаний о телах, дрожащих от боли и страха.
Соленый привкус прошлого от крови и слез. Потный, мускусный запах от сицилийцев, ночующих в комнатах для прислуги. Аромат цветов, сладковатых, сочных фруктов и секса из комнаты Марго и Аланы. Медицинская чистота Мейсона, от которой немел рот. Тихая, нашептывающая музыка из подвала манила его, упрашивала, молила спуститься и принести с собой покой и облегчение. Ганнибал не знал, что он здесь, но все еще верил. Все еще надеялся. И от его тоски сердце Уилла разрывалось, как тот мог все еще хотеть увидеть его? Как это возможно?
Уилл ничего для этого не сделал: не соблазнял его, не пытался понравиться, будучи не более чем тенью живого человека, уходил от вопросов, соврал не раз, предал, и, в конце концов, отверг. И все же Ганнибал желал его отчаянно и безумно. Его разум, его тело и его душу. Капля его присутствия, его внимания, намек на ответ, на взаимность, и он был бы счастлив.
Ганнибал ничего не мог с этим поделать, у него не было выбора, что чувствовать к Уиллу, и ему это нравилось. Эта буря настоящих эмоций, которую больше никто не смог в нем вызвать. Ганнибалу нравилось, как Уилл заставлял его чувствовать по-другому. Думать по-другому. Поступать иначе. И в слабости, сопереживании, сочувствии, ощущении течения мира вокруг себя через Уилла таилась невероятная сила, ибо течение было бесконечно. Для него любить Уилла теперь и значило жить, и отказываться от своих чувств он не собирался.
Жизнь? Он был готов упокоиться среди других на дне его океана, лишь бы быть с ним. Навсегда. Во веки веков.
Стоя на коленях на соломе в подвале Мейсона, он мечтал для них обоих о свободе, быть хищниками всего мира без гражданства и родины, охотиться в самых темных уголках земли, быть вместе и оставить после себя неизгладимый след, выложенный чужими костями. Это было бы их наследие. То, как их запомнят во времени, как они останутся в сердцах других, не всегда хорошо, но незабываемо уж точно.
Уиллу была противна правда: он бы легко соскользнул в такую жизнь. В чужое понимание, тепло, принятие, безмерное любопытство, постоянное, завораживающее изменение мысли, музыку сердца, зовущую его с другого края суши. Ганнибал был одержим им. И чем больше времени Уилл проведет с ним, тем больше он будет думать, что это правильно. Так и должно быть.
В эту ночь он не тянулся к Ганнибалу или голосу Эбигейл, он оставался один. Странно, но впервые это не причиняло ему неудобств, он больше не был одинок, он ощущал себя частью всего вокруг и одновременно только собой.
Когда-то он сидел на рынке, держал холодный бокал с коктейлем и рассказывал о том, во что верит Ганнибал — в теорию хаоса. И только теперь он подумал, что тоже верит в нее. Где бы ни началась его жизнь, в какую сторону бы она ни завернула, он бы все равно закончил одним — смертью. Не только он, все люди. Так что оставалось только принять свое будущее.
Надо отметить, начиная с того дня, как он принялся за охоту за Ганнибалом, все это — самая долгая попытка суицида в истории. Завтра наступило вместе с первым лучом солнца, и Уилл, не сомкнув глаз, поднялся навстречу своей судьбе.
Гости прибыли к восьми в лимузинах с тонированными стеклами, однако личную охрану заставили остаться у входа, не пустив даже на порог. Несмотря на платья и дорогие костюмы и смокинги, их досмотрели, сумки выпотрошили, даже маленькие дорогие клатчи, и ни один из богатеев не возмутился, потому что каждый боялся прослушки и спрятанных камер. Больше попадать на первые полосы Татл Крайм не хотел никто.
Уилл раздал последние указания на кухне и встал у окна, наблюдая за их приездом. Меню на вечер он позаимствовал из коллекции Ганнибала из предыдущих званых ужинов. Для разогрева он решил повторить знакомые уже блюда, потому в этот вечер их ждали самые несочетаемые между собой вариации: паштет из гусиной печени; свиное сердце; поджарка из почек с кориандром; рулеты из почек с беконом и травами; запеченная свинина с соусом камберленд; куриные блинчики с чили и ананасами; а на десерт — фруктовое желе, красочно разлитое по бокалам с вафлями и шоколадом, так как любой выпечке Уилл заранее сказал твердое «нет».
Ему помогали повара Верджеров, которые служили им последние два года, а именно тогда у Мейсона изменились вкусовые пристрастия до перемолотой в кашу субстанции. Они были молчаливы и исполнительны, благо, их молчание хорошо оплачивалось, однако это не мешало им видеть, как Мейсон обращается с сестрой и другими слугами, какие личности его посещают — вроде Пола Крендлера и замдиректора министерства юстиции Фишера, — и тихо ненавидеть сборище бандитов, поселившихся в особняке. О Уилле они не знали, что и думать. На кухне он выглядел отстраненным, задумчивым, но со знанием дела раздавал задания для соуса, проверял консистенцию желе и красочно, как профессиональный повар, сервировал блюда на тарелках для подачи на стол. Закончив, Уилл вытер руки полотенцем, снял фартук и ушел переодеваться.
Костюм ему заказала Алана, чему Уилл снова не удивился. Темно-синие брюки из дорогой на ощупь ткани, шерсть и шелк. Жилет и однобортный пиджак на две пуговицы были разложены на кровати и дожидались своего часа. Рубашка холодного голубого цвета и серо-стальной галстук с добавлением шерсти. Платок в нагрудный карман с темно-синей окантовкой и будто металлическими цветами в множащийся узор. Она выбрала ему хорошие воинские латы, и Уилл слабо улыбнулся, прежде чем начать одеваться.
