Закончил свой небольшой спич Мамаладзе уже абсолютно чисто, идеально выговаривая русские слова.

– А я думаю, что всё это несерьёзно, – вдруг вклинился в разговор Владимир Эпштейн, последние пятнадцать минут молча рассматривавший висевший на одной из стен подлинник Ван Гога. Отвернувшись от картины, он поставил на столик высокий стакан с соком и продолжил: – Очередная лажа для быдла совкового…хе-хе-хе.

У Эпштейна была такая привычка – произносить мерзким кощейским голосом это «хе-хе-хе». Выходило у него это «хе-хе-хе» злодейски и цинично одновременно, очень весомо, как будто он специально брал уроки актёрского мастерства по произнесению именно этого перла. Кстати, актёрский талант у Эпштейна присутствовал вполне ощутимо. Он славился как человек, который мог в течение нескольких минут перевоплотиться в кого угодно: от слесаря-пропойцы до английского лорда, причём собственная внешность у него была абсолютно неяркой, невыразительной. Существовала легенда о том, что в конце девяностых годов прошлого века он занимался перевозкой крупных сумм наличных в валюте по стране и ни разу не влип в неприятности, заставляя ментов принимать себя за очень неожиданного ревизора из столицы, а бандитов – за молодого дерзкого авторитета.

– Вы действительно так думаете? – задумчиво спросил ещё один герой встречи, Эдуард Андреев. – Ведь там есть идеи, которые могут полностью изменить структуру всей нашей экономики, а затем и мировой. С определёнными фигурами могут выйти неприятности, – покачал он головой.

Андреев был высоким жилистым человеком с типичной внешностью зануды и сноба. Говорил он в ярко выраженной московской манере, делая акцент на букве «а», но при этом, в отличие от большинства москвичей, не выражал никаких эмоций. Всегда в одном тоне, всегда ровно и занудно. Андреев практически не был подвержен эмоциям в бизнесе, все новости воспринимая спокойно и уравновешенно, и его можно было бы назвать «ходячим калькулятором», если бы не одно «но». Эдуард был меломаном, ярым приверженцем классической музыки и джаза. У него была уникальная музыкальная коллекция, собранная на аукционах и у коллекционеров всего мира, и он сам весьма прилично играл на саксофоне и фортепиано, спонсировал несколько симфонических оркестров и джаз-банд, а также музыкальную школу, куда принимались действительно одарённые дети. Эмоции он дарил только музыке, позволяя себе полностью раскрепощаться во время исполнения соло на саксе или фортепиано. Вот и сейчас его слова прозвучали без всяких голосовых модуляций, как будто его это и не волновало вовсе.

– Я бы тоже не был столь категоричен. Пусть мы уже были свидетелями нескольких больших и очень громких пшиков на эту тему. Если предположить, что у нового лидера, – эти слова Каганович произнёс с ироничной улыбкой, – на этот раз что-то и получится, то, в любом случае, ему необходимо учитывать следующее. Во-первых, реализация такого проекта, а точнее нескольких, я бы сказал, очень смелых проектов, потребует больших денег, а их сейчас в бюджете нет, все ушли на ликвидацию последствий кризиса. Во-вторых, на это понадобится много времени. В-третьих, всё это может быть осуществимо, только если никто мешать не станет, а мы знаем, что есть те, кто обязательно станет, – на этих словах Михаил обвёл всех присутствующих многозначительным взглядом. – И ещё имеется в-четвёртых, и это, на мой взгляд, наиболее важный фактор, хоть вы и не желаете об этом открыто говорить. Если мы, я имею в виду все мы вместе, включим этот проект в сферу своих интересов, то сами этого конька оседлаем, сами поле вспашем, сами и урожай соберём, – Каганович, как всегда, был логически точен и академически грамотен.

– Да х…й тебе в дышло, мыль себе ж…у, Миша! – Рамазанов, когда волновался, всегда эпатировал своих собеседников образностью выражений. – Я думаю, что все это б…ство надо прихлопнуть или законсервировать на ближайшие пятнадцать лет, е… его мать, пока мы ещё можем на сырье зарабатывать, а эти пидорасы янки и узкоглазые нам не мешают. А то, иначе, они всё-таки устроят нам полный п…ц, на который не решились тогда, слышишь, Миша?!

– Нельзя больше рассчитывать на нефть и газ, кризис это очень чётко показал, Султан Аюмович! Сами же америкосы уже и то шлюзы приоткрыли, а китаёзы, япошки и европейцы вовсю уже применяют свои разработки. Мы ещё в Европу как-то свой газ проталкиваем, а янкесы и без него прекрасно обходятся… А китайцам и японцам мы не указ, хоть с газом, хоть без, там у них свои мандарины, – эмоционально отреагировал Луцкой. – Я согласен с Мишей – пора вкладываться в прогресс, всё равно это случится. Но если это сделаем мы, то сможем хотя бы контролировать процесс и откроем для себя новые возможности. Я внимательно изучил все предложенные идеи, там есть очень перспективные.

На некоторое время собеседники примолкли. Понятно, что каждый из них уже был в курсе дела и сам и вместе со своими аналитиками просчитывал ситуацию, и, в общем, нынешнее обсуждение больше напоминало фарс, чем серьёзный разговор. Но, тем не менее, проговорить всё это было необходимо, чтобы каждый показал свою позицию по этому вопросу и стало понятно, кто с кем. Настало время решать, что делать дальше: идти вперёд, но при этом заиметь очень реальный шанс нарваться на противостояние с мировыми финансовыми кланами и монолитным кулаком Поднебесной, которое могло на этот раз закончиться весьма плачевно, или оставить всё как есть, по крайней мере на какое-то время. Более молодые, а потому более амбициозные и рисковые, Луцкой, Эпштейн и Каганович, видимо, уже решили поддерживать первый вариант, в то время как Мамаладзе и Рамазанов были сдержаннее и консервативнее и могли склоняться ко второму варианту. О мыслях Андреева, чей основной бизнес непосредственно связан с разработкой и внедрением новых технологий и кому удачный государственный проект мог стать неприятной помехой, никто не мог ничего определённо сказать; было похоже, что он собирался занять нейтральную позицию.

– Предлагаю голосовать, – подал голос Андреев. – Схема обычная – меньшинство принимает волю большинства, если паритет – то все вольны, никто никому не мешает.

Предложение было понятным: «не мешание» подразумевало, что на личности присутствующих не переходим, никто никому не враг, но можно соперничать и сражаться на нижних уровнях в виде конкуренции фирм и банков, мелких стычек силовых структур и криминала, информационной войны в подконтрольных СМИ.

На мгновение все обернулись в сторону окна, где среди идеально спланированной красоты сада, постановочно нежно подсвеченной яркими лучами солнца, очень музыкально заливалась какая-то пичуга. Не испорченная городской сажей зелень, яркие цветы, голубое небо, отсутствие назойливого шума обволакивали происходящее тонкой дымкой Божественной предначертанности, выражающейся в древних словах: «Всё было под этим небом и проходило. И это тоже пройдёт».

Прослушав выступление маленькой голосистой птички, присутствующие проголосовали. Голосование, как и предполагалось, дало паритет. И уже после процедуры Эпштейн начал уговаривать Рамазанова поменять висящего на стене Ван Гога на партию редчайших орхидей из бразильских джунглей.

Серёжа любил ресторанчик «Пять углов» за недорогую, но изысканную кухню, за великолепный кофе, за изумительные пирожные, но главное, за атмосферу бара для яппи. Как-то так повелось, что собирались там, в основном, молодые клерки, студенты, аспиранты, а также всякие богемные личности, которые не перешли ещё в разряд богемного сексуального большинства. Много красивых девчонок, демократичные цены, хорошая музыка, ненавязчивый сервис. В общем, было всё, что подталкивает к трате денег с целью получения удовольствия, при этом без всякого налёта гламура. И была ещё одна деталь, удивительная в наш век. Как-то само собой сложилось, что постоянные посетители этого заведения никогда не доставали и не выкладывали на стол ноутбуки, маленькие компьютеры и прочую подобную техническую дребедень; здесь признавалось только живое общение. И чтобы лишний раз подчеркнуть это, на столах стояли таблички с перечеркнутыми ноутбуками и надписью: «Здесь, при всём вашем желании, вы не сможете получить даже самый дорогой Wi-Fi!». Зато на нескольких столбах из дерева, изображающих колонны, висели таблички, на которых каждый мог написать маркером посетившую его умную мысль. Или комментарии к ней.