– Отойди, Мак, – проскрипел в наушниках голос Гарреля. – Высокородного владетеля надлежит хоронить с почестями.

– Работай, Сирень, – отозвался Лещинский. – Я – дальше.

Он поспешно отошел от трупа арсианского лорда. Зашипел огнемет бронехода – Гаррель дал на форсунки полную мощность, спину Лещинского окатило жаром.

Неожиданно пришел в себя карлик-нген. Тот самый хитник, который прятался за грудой битого кирпича, где его и поджарил Гаррель. Нген заперхал, забил по земле обгоревшими ручками-ножками. Лещинский склонился над ним, ощущая тошноту: сильно уж досталось недомерку, человек или арсианец с такими ожогами давно бы отправился на тот свет.

– …кара с неба на наши-ваши голова… – прохрипел карлик. – Шло сказаться Корсиканцу… Долбаные уроды, зачем оно палить?..

Слова карлика заинтересовали Лещинского.

– Что сказать? Зачем вашу шайку сюда принесло? – торопливо спросил он.

Карлик облизнул растрескавшимся языком покрытые волдырями губы, а затем быстро-быстро затараторил на языке нгенов. Лещинский чертыхнулся, но раненого прерывать не стал: он надеялся, что толмачи Корсиканца смогут разобрать слова на записи, которую продолжала вести камера. К тому же коротышка мог отключиться в любой момент, пусть говорит, пока говорится…

Тирада нгена оборвалась, агония заставила карлика выгнуться дугой так, что затрещали кости. Лещинский попятился: с этого взять больше было нечего. Кто там еще остался?

Птичник – долговязое голенастое создание, похожее на скудно оперенного пингвина, – был пронзен ржавой арматурой и вызывал неуместные ассоциации с шашлыком, которого Лещинский не ел уже черт знает сколько времени. Гвардеец сплюнул и пошел дальше.

Живых больше не было.

Люди, арсианцы, нгены, рептилоиды, птичники – не имело значения. В хитники рекрутировалось разное отребье: гангстеры, уголовники всех мастей и со всех краев. Они брали, что плохо лежит. Отнимали у невольных колонистов самое необходимое, то малое, что удавалось добыть среди руин. Хитников ненавидели и боялись, но ненавидели все-таки больше. И Лещинский не испытывал угрызений совести, глядя на скорчившиеся от адского жара тела.

– Ополченцы, Мак! – предупредил Гаррель.

– Понял тебя, Сирень.

Перепрыгивая через трупы, Лещинский направился к своему бронеходу.

Крысиный пустырь ожил, зашевелился. Ополченцы валили нестройной толпой, с гиканьем и прибаутками на разных языках. Предвкушали.

Мешать им не стоило.

Лещинский взобрался в кабину, устроился в кресле, взялся за рычаги управления.

Не стесняясь присутствия гвардейцев, ополченцы деловито мародерствовали, грабя мертвецов. Находились любители запечатлеть это славное деяние. Водрузить ногу на труп врага. Щербато улыбнуться в объектив старенького цифрового фотоаппарата. И снова – грабить.

У Лещинского это зрелище вызывало нервный тик. Гопники ему осточертели еще дома, но там у него не было под рукой бронехода. Пальцы невольно сжались на гашетке бортового излучателя.

– Мак, Сирень, – взволнованно заговорил Полынин. – Наблюдаю горячий торнадо. Направление юг – запад.

Мысленно поблагодарив друга, Лещинский отпустил гашетку, притянул «фонарь». Звонко щелкнули замки. Завыли, разогреваясь, турбины. С лязганьем переступили металлические лапы.

– Уходим, Мак!

Бронеход Гарреля двинулся к окраине пустыря, но Лещинский медлил.

С горячими торнадо не шутят. Словно пламенный перст вонзается в городские кварталы, вычерчивая прихотливую кривую, уничтожая все, что попадается на пути – живое и неживое. Это орбитальная мазерная установка, некогда точно ориентированная на зеркала приемных станций Солнечного залива, из-за гравитационных возмущений теряет настройку и начинает хлестать по жилому поясу. Луч мазера не толще вязальной спицы, но раскаленный воздух завивается вокруг него исполинским вихрем, сметая обветшалые городские постройки и жалкие лачуги беднейших из подданных Корсиканца.

Лещинский включил «матюгальник».

– Ополченцы, внимание! – объявил он. – Приближается горячий торнадо! Немедленно расходитесь!

Ополченцы нехотя оторвались от излюбленного занятия. Они озирались, почесывались и хлопали зенками. Те, кто успел нагрузиться трофеями, потянулись к Чумному городищу, отделенному от Крысиного пустыря мелководным проливом, который именовался Канавой.

Первые порывы ветра – предвестники горячего торнадо – подхватили мусор, хлопья сажи закружились черной метелью. И это проняло остальных. Мародеры подхватились, ринулись кто куда, отпихивая друг дружку. Самые сообразительные попытались ухватиться за ходовое шасси бронехода, и Лещинскому пришлось покрутить турелями излучателей для острастки.

Ветер крепчал. Ухудшилась видимость. Лещинский зажег фары и двинулся вслед за бронеходом Гарреля, силуэт которого маячил в трехстах метрах впереди.

– Мак, Сирень! – донесся сквозь нарастающий треск помех голос Тюльпана. – Машина плохо слушается. Ухожу на базу!

– Счастливо, Герка! – прокричал Лещинский, стискивая рубчатые рукояти рычагов.

Пересекая относительно ровные места, перебираясь через завалы, перепрыгивая ямы, вздрагивая на ходу, многотонная боевая машина мчалась через пустырь. Снаружи царила непроглядная мгла. Лучи фар освещали лишь мусорную кутерьму. Приходилось полагаться на радар, но и он врал. Бронеход едва не наткнулся на опору разрушенного магистрального волновода. В эфире трещало и завывало. Лещинский потерял всякое представление о направлении движения. Стало ясно, что до базы ему не добраться.

Лещинский остановил машину. Судя по приборам, бронеход отшагал три километра. И если учесть, что волновод он миновал минут десять назад, значит, вскоре должна была показаться Канава. Если спуститься к воде, под защиту гранитных откосов набережной, появится шанс пересидеть бурю.

В кабине бронехода было темно, только матово светился приборный дисплей. Поэтому серебристое сияние, проникшее через стекло «фонаря», показалось Лещинскому ослепительно ярким.

Пламенный перст приближался. Оранжево-черный вихрь обвивался вокруг раскаленной струны.

Лещинский медленно потянул рычаги на себя. Как ни странно, всеуничтожающий луч помог ему. На взбудораженную гладь пролива легла огнистая дорожка. Выключив фары, Лещинский смог различить проломы в парапете набережной и лестницу, плавно спускающуюся к воде. Короткими рывками, балансируя на трех лапах, бронеход придвинулся к лестнице. Теперь все зависело от водительского искусства Лещинского. Малейшая ошибка и…

Ошибка не понадобилась. Едва бронеход нащупал передним шасси первую ступеньку, что-то со страшной силой ударило по корпусу сзади. Тяжелая боевая машина потеряла равновесие и опрокинулась, беспомощно взмахнув раскоряченными лапами. Огненный шквал – смесь энергии, дыма и водяного пара – вспахал набережную всего в нескольких метрах от поверженного бронехода и покатился дальше.

Корсиканец видел Корсику разве что по телевизору или на фото в туристических проспектах.

Он был ньюйоркцем русского происхождения, звали его Фредом Вельяновым. Корсиканец говорил на нескольких языках, включая языки чужаков, а когда в гневе ему не хватало слов, то бил собеседника без замаха маленьким острым кулачком точно в солнечное сплетение.

Поначалу Корсиканца называли Наполеоном, но поскольку намек на несоответствие роста величине амбиций был слишком толстым, а авторитет лидера не позволял уже зубоскалить открыто, постепенно в обиход вошло второе, более обтекаемое прозвище.

Корсиканец был коренастым лысоватым человеком сорока с лишним лет с невыразительным, незапоминающимся лицом, широченной шеей тяжелоатлета и длинными, почти до колен, жилистыми руками, пальцы на которых почти всегда были сжаты в предвкушении драки.

Не гоняясь за роскошью, Корсиканец обычно носил полевой комбез цвета хаки с кобурой на поясе. Из кобуры торчала посеребренная рукоять армейской «беретты».

– Что мы имеем? – прогудел он ровным тоном. – А имеем мы один выведенный из строя бронеход и одного выжившего гвардейца. Можно сказать, легко отделались.