— Не знаю, Харви — мне трудно сказать. Какой-то символ, должно быть. Олицетворение того, чего я лишилась в жизни. Матери, отца, родного дома. Я надеялась обрести в нем опору, твердыню. Гибралтарскую скалу. Увы, ничего не вышло. Пожалуйста, Харви, стань для меня опорой.

— Попытаюсь.

— Нет, правда. И… извини еще раз. Я обзывала тебя трусом и упрекала — все это была только защитная реакция. Прости, пожалуйста.

— Нет, отчего же — ты права. Пожалуй, мне надо уйти из частного сыска. Как тебе кажется?

— Я согласна, Харви, — кивнула она. — Я сыта по горло всеми этими Сарбайнами и фон Кессельрингами.

Я вернул взятую напрокат машину в агентство Херца и мы с Лидией потопали пешком ко мне на работу. Оставив девушку внизу, я сказал:

— Сделай мне одолжение — ладно?

— Все, что хочешь, Харви.

— Подожди здесь. Я скоро вернусь. Буквально через несколько минут. Я побренчал в кармане стекляшками поддельного колье. — А потом, кто знает может, тебя будет ждать сюрприз.

— Я подожду, Харви, — кивнула она.

Я поднялся в контору. Просунул голову в собственную клетушку и поздоровался с Харольдом Хопкинсом. Тот жизнерадостно пролаял, что рад меня видеть.

— Приятно, что ты еще жив, старина, — сказал он.

Мейзи Гилман, услышав мой голос, выскочила из своей комнаты и чмокнула меня в щеку.

— Подожди-ка, — остановил ее я. — Замри на секунду.

Она недоуменно остановилась, а я застегнул у нее на шее колье — ровно на тридцать секунд.

Секретарша Алекса Хантера встретила меня довольно радушно и тут же помчалась к боссу возвестить о моем появлении. В соответствии с установившимся обычаем, Хантер заставил меня прождать пять минут. Когда я вошел, он, склонившись над письменным столом, сосредоточенно водил пером по бумаге. Я кашлянул. Хантер продолжал строчить. Наконец, не поднимая головы, спросил:

— Ну что, Крим, потерпел крах?

— Пошли вы в задницу, — тихо промолвил я.

Подействовало. Приподняв голову, Хантер промолвил:

— Во вторник тебя не было, вчера — тоже. По-моему, тебе надоело у нас работать.

— Осточертело — так точнее.

— Что-то ты сегодня слишком разговорчивый, Харви. Я бы, на твоем месте, отдал колье, а потом болтал.

— Только и всего? — хмыкнул я. — Пожалуйста, масса Хантер, сэр.

Я небрежно швырнул колье ему на стол.

К чести Хантера, он и глазом не моргнул. Взял колье в руку, присмотрелся, повертел и брезгливо отбросил в сторону.

— Подделка. И довольно дрянная.

— Верно, это подделка. Всего лишь скверная копия. Но именно она была украдена и именно за нее компания должна была выложить четверть миллиона. Перед вами та самая вещица, на поиски которой вы меня отрядили.

— Докажи.

— Меня от вас блевать тянет, — процедил я. И вручил копию показаний Лидии. — Вот, ознакомьтесь.

Хантер прочитал и покачал головой.

— Этого мало. Где сейчас Сарбайны?

— В тюрьме.

— Ты издеваешься надо мной, Крим?

— Загляните в дневные газеты.

— Они уже должны быть у секретарши, — произнес Хантер. Нажав на кнопку внутренней связи, он попросил газеты, а еще полминуты спустя обалдело глазел на кипу свежих выпусков, первые страницы которых пестрели сообщениями об аресте Сарбайнов.

— Кому мы должны сдать колье? — спросил Хантер.

— Лейтенанту Ротшильду. Впрочем, он его еще не видел. Как и ни один другой полицейский. Это целиком моя заслуга. Выкладывайте бабки. И поживее.

— Ты что обалдел, Харви? Пятьдесят тысяч!

— Сию минуту, — жестко процедил я. — Выпишите чек. Нет — два чека по двадцать пять тысяч. Один — на мое имя, а второй — на имя Сары Коттер.

— Но это невозможно, Харви. Во-первых, я должен переговорить с Ротшильдом. Во-вторых, подписать чек может только мистер Смидли.

— Так поговорите с Ротшильдом. А потом — бегом к Смидли. И вообще, какое мне дело до ваших дурацких проблем? Я добыл вам колье и сэкономил компании двести тысяч. Гоните деньги!

Прошло, должно быть, целых полчаса, прежде чем меня вызвал Смидли. Битых десять минут он рассыпался в похвалах моим талантам и уговаривал меня остаться служить в компании. Но я был непреклонен.

Затем я ждал, пока бухгалтер оформлял чеки. Когда я, наконец, спустился, Лидия стояла на прежнем месте, но лицо превратилось в вытянутую серую маску, а по щекам катились слезы.

Когда я ее окликнул, она медленно повернулась, словно не веря своим ушам, и лишь потом отважилась улыбнуться.

— Ты боялась, что я удрал, да? — спросил я.

Лидия молча кивнула.

— Да, высокого же ты обо мне мнения, — вздохнул я.

— Не ругай меня, Харви, — с трудом пролепетала она. — Мне показалось, что я прождала целую вечность, а пятьдесят тысяч — слишком большие деньги.

— Деньги как деньги, — пожал плечами я и вручил ей чек.

— Что это, Харви?

— Так, пустячок. Твоя доля. Двадцать пять кусков.

Ее глаза расширились.

— Харви…

— Я решил, что так будет по честному. Так что тебе вовсе ни к чему выходить за меня замуж. На эти деньги можно долго продержаться.

— Да, Харви, долго.

— Ну вот и все. Я жутко проголодался. Пойдем пообедаем.

— С удовольствием.

— А после обеда завалим в банк.

— Хорошо.

— А что потом?

Лидия подняла на меня свои прелестные заплаканные глаза.

— Харви, ты не смог бы отвезти меня в Нью-Хоуп? К тете Эвелине.

— Смог бы. Но — зачем?

— Она мне страшно нравится. Потом… Я бы хотела сыграть свадьбу в этом старом особняке. А ты, Харви?

— Я… э-ээ… Я тоже.

Лидия всхлипнула.

— Харви! Ты ведь ни разу даже по-настоящему не обнял и не поцеловал меня! Ни разу!

Вот там-то, на углу Пятой авеню и Пятьдесят первой улицы, это и случилось впервые. Впрочем, мы же были в Нью-Йорке, и никто из сотен прохожих даже не покосился в нашу сторону.

Волею судеб Филлис стала движущей силой множества событий, но по природе своей она не годилась на роль героини мелодрамы, а слишком многие из этих событий были мелодраматичны по своей природе. С таким заявлением Филлис никогда не согласится: по ее мнению, вся совокупность и сущность жизненных событий, не только ее и моих, но и ваших, представляет собой трескучую, шумную мелодраму, не предназначенную для глаз цивилизованной публики. Однако, поверьте мне, грань цивилизованности эфемерна и зыбка.

Осмелюсь заявить, что Филлис не годится и на роль героини романтических историй, роль, которую повсюду пытаются сыграть все молодые дамы. И в тот момент, когда меня инструктировали («Это приказ, Клэнси, это ваш долг перед Родиной и Богом!»), как завоевать ее любовь, приязнь и доверие, она уже вышла из возраста юных романтических дам. Ей было двадцать девять. Они посочувствовали мне, объяснив, что Филлис далеко не красавица — именно так они и выразились, — ибо даже великие предводители человечества, управляющие судьбами, — всего лишь мясо для мясорубки Голливуда и Мэдисон-авеню. И если в их жизнь вне графика вторгается романтика, то она мыслится лишь в образе длинных ног, огромных молочных желез и лица, еще более стандартного и невыразительного, чем наши туземные автомобили.