— Вы по-прежнему находитесь под присягой, миссис Ноутон, — напомнил судья Харрингтон. Затем обратился ко мне: — Можете приступать, мистер Эддиман.

— Миссис Ноутон, когда вы впервые узнали, что ваш муж изменяет вам с мисс Пиласки?

Сандлер так и взвился. Я, видите ли, задал свидетельнице наводящий вопрос, затем призвал её сделать умозаключение, да и сама постановка вопроса в такой форме совершенно недопустима.

Харрингтон уже менее охотно поддержал его. Он понимал, что не только лишит меня последней надежды, но и выбьет почву из-под ног.

— Перефразируйте ваш вопрос, мистер Эддиман, — предложил он. — Мне кажется, что мы вправе приподнять завесу тайны над этой историей, хотя она и представляется такой неприглядной.

— Это некорректный перекрестный допрос, — настаивал Сандлер.

— Нет, вполне корректный, — мягко заметил судья Харрингтон, напомнивший мне священника, вызванного крестить незаконнорожденного младенца. — Миссис Ноутон уже засвидетельствовала, что эта женщина часто присутствовала в её доме — по приглашению её мужа.

Воспользовавшись тем, что дверь чуточку приоткрыли, я навалился на неё всем телом. Добившись своего, я теперь в осторожной форме попросил миссис Ноутон охарактеризовать отношения её мужа с мисс Пиласки.

— Она была одной из его любовниц.

— Значит, у него были и другие любовницы?

— Да, наверное.

— Вы обсуждали этот вопрос с мужем? Пытались выразить свое возмущение…

Сандлер внес протест, но судья его не принял.

— Нет, мы не разговаривали на эту тему, — отрезала вдова.

Я прекрасно понимал, что она лжет. Значит, она решила, что не станет пятнать облик Ноутона. Судья, столп правосудия — она не хотела, чтобы память о нем втоптали в грязь.

— Случалось ли, что ваш муж избивал вас? — спросил я. На сей раз на меня напустились оба — Сандлер и судья Харрингтон. Я вернулся к её показаниям.

— Вы засвидетельствовали, миссис Ноутон, что в то воскресное утро поехали в церковь без мужа. Знали ли вы, что он остался дома, чтобы встретиться с другой женщиной?

— Нет.

— Но он сказал вам, почему остается дома?

— В то утро он чувствовал себя усталым. Мой муж был христианин…

Она захлопнула дверь. Судья Ноутон был неприкосновенен. Я вернулся к убийству, но подвергнуть сомнению её показания так и не смог. Тогда я снова взялся за судью Ноутона.

— Вы помните тот случай, когда в вашем доме впервые побывала полиция?

На этот раз судья Харрингтон не выдержал.

— Я не потерплю такое поведение, мистер Эддиман. Еще одна подобная выходка — и вы будете отстранены от защиты.

Вдова уже превратилась в мученицу. Присяжных я уже начал раздражать. Я закончил допрос миссис Ноутон, и в заседании объявили перерыв. Обвинение было предъявлено, а я так ни за что и не зацепился.

Мы с Хелен съели по сандвичу в комнате для защитников. Поначалу мы молчали, а надзирательница, Красотка Шварц, пристально следила за нами, стоя в дверях. На Хелен суд пока никак не сказался. Кожа её сохраняла прежний здоровый оттенок, глаза сияли, а пухлые губы оставались ярко-алыми, даже не тронутые помадой. Внезапно Хелен порывисто наклонилась ко мне и легонько поцеловала в щеку. Я окаменел. Сердце бешено заколотилось.

— Почему? — только и выдавил я. — Зачем ты это сделала?

— Потому что… О, Блейк, мне так вас жалко.

— Жалко?

— Словами это не выразишь. Что я пытаюсь сказать, Блейк?

— Не знаю. Как не знаю и того, что делать дальше.

— Ничего, Блейк. Вы бессильны.

— И должен позволить тебе умереть? Ты этого хочешь?

— Да.

— И ты не боишься?

— Нет, нисколько. Послушайте, Блейк, давайте не будем говорить о смерти. Вам ведь сейчас придется выстраивать какую-то линию защиты, да?

— Да — и я могу победить. Мне нужно лишь одно — чтобы ты встала и рассказала правду про Ноутона. Тогда мы сможем сыграть на самообороне, на внезапном порыве, вызванном желанием отплатить ему за издевательства и пытки…

— О, Блейк, неужели вы до сих пор настолько меня не знаете?

— Нет!

— Ноутон. Вечно вы, люди, пытаетесь возвести зло в фетиш. А ведь все это просто мелко и пакостно.

— Но ты согласна дать показания?

— Нет. Это слишком скучно и противно.

— Скучно!

— Да, Блейк.

— О Господи, что же мне с тобой делать! — вскричал я. — Все это просто безумие — твоя мать, немецкий язык, сифилис и инсульт! Бред какой-то…

Хелен посмотрела на меня и сочувственно покачала головой.

Доктор Сэнфорд Хаймен, возглавлявший психиатрическое отделение главной больницы Сан-Вердо, отличался крайней худобой и почти непрерывно курил. Поздоровавшись со мной в своем кабинете, он посочувствовал мне.

— Я представляю, что такое судебное заседание, — сказал он. — У меня у самого такое ощущение, что я тоже постоянно вершу суд.

— Вы уделите мне десять минут?

— Даже пятнадцать, — великодушно предложил он. — Хотя, если я верно догадываюсь, за чем вы пожаловали, нам столько не потребуется. Курите? — Я отказался, а он закурил; тонкие пальцы, испещренные желтоватыми табачными пятнами, заметно дрожали. Перехватив мой взгляд, он сказал: — Да, я нервный, слишком много работаю, недосыпаю, плохо питаюсь, да и дымлю, как паровоз. В отличие от неё — у неё руки не дрожат и она не курит. Я, между прочим, бросал курить тридцать шесть раз. Я специально считаю, потому что рассчитываю когда-нибудь написать на эту тему статью. Марк Твен, знаете ли, уверял, что нет ничего проще, чем бросить курить — лично он проделывал это не меньше пятидесяти раз.

— Вы её обследовали?

— Да. Чарли Андерсон пригласил меня заглянуть в тюрьму и поболтать с ней — не формально, а просто так, чтобы у меня сложилось определенное впечатление.

— И что у вас сложилось?

— Довольно многое. Видите ли, мистер Эддиман, грамотному психологу вовсе ни к чему прибегать к тестам и прочим выкрутасам, чтобы понять, с кем он имеет дело. Возможно, сейчас я скажу вам кое-что лишнее, но тогда мне показалось, что Чарли Андерсон был бы рад, узнав, что она сумасшедшая.

— И?

— Вот к этому я и клоню, мистер Эддиман. Она находится в куда более здравом уме, чем мы с вами. Это необычайно привлекательная и умная женщина. У неё потрясающее самообладание.

— Но она хоть отличает добро от зла? — не выдержал я. — Может быть, она на этом чокнулась?

— Нет, — вздохнул доктор Хаймен. — Да и потом, кто знает, где проходит грань между добром и злом? Разве мы с вами это знаем? Любому разумному человеку ясно, что вешать женщин — зло. И что из этого? В нашем штате это зло узаконено. В том самом штате, заметьте, который треть своих доходов извлекает из игорного бизнеса и проституции — другого признанного зла. Так что все это — разговоры, мистер Эддиман. Или басни, вроде голливудских сказок.

— Но ведь она хладнокровно убила человека!

— Ipso facto[В силу самого факта (лат.).] — все убийцы сумасшедшие. Возможно. А как насчет всего человечества?

— Это софистика. Я говорю о конкретной ситуации, когда речь идет о жизни человека. Я её адвокат. Я хочу спасти ей жизнь — и не только потому, что считаю такое наказание незаслуженным, но и по той причине, что она слишком необыкновенная женщина и нельзя, чтобы она погибла.

— Я бы хотел вам помочь. Но как?

— Вы видели её анкету?

— Полицейскую?

— Да.

— Видел…

— Социальное происхождение, учебу в школе, первые приводы…

— Порой поражаешься, как меняются с возрастом люди, мистер Эддиман. Это все, что я могу вам сказать. Но она — поразительная женщина.

— Вы же сами этому не верите, доктор!

— А чему же мне тогда верить, мистер Эддиман? — спросил доктор Хаймен, посматривая на часы. — У вас есть другое разумное объяснение?

— Вчера я беседовал с врачом из чикагской больницы. Он сказал мне, что год назад Хелен Пиласки в бессознательном состоянии подобрали на улице. Третья стадия сифилиса — терминальная. Ее положили в больницу и она погрузилась в кому.