Воде в ванне остыла, и я спустила ее. В полночь я скользнула голышом между двумя новенькими простынями на своей новенькой кровати и уставилась на небо через окно в потолке. Звезды лежали на плексигласовой крышке, как крупинки соли, формируя узоры, которым дали названия древние греки столетия назад. Я могла идентифицировать Большую Медведицу, даже иногда — Малую, но никогда не видела ничего, хоть отдаленно напоминающее медведя, пояс или рака. Может, эти ребята тогда курили травку, полеживая на спине возле Пантеона, тыча пальцем в небо и неся всякий бред ночь напролет. Я даже не поняла, что уснула, когда будильник вернул меня к действительности.

Я сосредоточилась на дороге, иногда взглядывая на карту, разложенную на пассажирском сиденье. Национальные парки были бледно-зеленого цвета, пустыня Мохав — бежевого, горы оттенялись бледными мазками. Большая часть пустыни никогда не будет цивилизована, и это как-то радовало. Хотя я не большая любительница природы, ее непокорность меня восхищает. На выезде Сан-Бернардино/Риверсайд две дороги перекрещиваются и возносятся вверх, как на картинках будущего в учебнике 50-х. За ними, по обеим сторонам дороги, не было ничего, кроме телефонных проводов, каньонов цвета коричневого сахара, проволочных оград, покрытых цветущими вьюнками. Желтая дымка вдали говорила о том, что снова зацвел мескит.

Около Кабазона я остановилась на стоянке для отдыха, чтобы размять ноги. На траве, в тени ив, стоял десяток столов для пикника. Туалеты располагались в шлакоблочном строении с двухскатной крышей. Я воспользовалась одним из них и высушила руки сушилкой, так как бумажные полотенца кончились.

Было уже десять часов, я проголодалась, так что вытащила свой холодильник и водрузила на один из столов. В чем достоинство одиночества — ты сам устанавливаешь правила. Обед в полночь? Почему бы и нет, это только ты. Ланч в десять утра? Конечно, ты же босс. Ты можешь есть, когда захочешь, и называть это, как тебе нравится. Я уселась лицом к дороге и жевала сэндвич, наблюдая за приезжающими и уезжающими машинами.

Ребенок, лет пяти, играл машинками на дорожке, пока его отец дремал на скамейке. На лице папаши лежал открытый журнал, закатанные рукава рубашки открывали крупные руки.

Воздух был тихим и теплым, небо — синим и безоблачным.

Снова в дороге, я проехала мимо ветряной электоростанции, где электричество генерируется турбинами, стоящими рядами. Сегодня порывы ветра были слабыми. Я могла видеть, как ветерок гуляет между турбинами, причудливо вращая тонкие пластины, как пропеллеры на летательном аппарате легче воздуха. Может быть, когда люди исчезнут, эти странные сооружения останутся, весело перерабатывая ветер в энергию, чтобы двигать античные машины.

Ближе к Палм Спрингз характер дороги снова изменился. Дорожные щиты рекламировали фаст фуд и бензин. Сельские клубы в домах на колесах гордо именовались «резиденциями для активных взрослых». За низкими холмами вырисовывались горы, не покрытые ничем, кроме валунов, отбеленных на солнце. Я проехала мимо трейлер-парка под названием Виста дель Мар Эстатес, хотя никакого моря здесь не было видно.

Я поехала на юг по дороге 111, проехав городки Коачелла, Термал и Мекка. Справа показался Сэлтон Си. Насколько хватало глаз были только две линии асфальта, пыль по обеим сторонам, водная поверхность, мерцающая серым в поднимающемся жаре пустыни.

Иногда я проезжала цитрусовые сады, оазисы тени в долине, сожженной безжалостным солнцем.

Я проехала через Калипатрию. Позже я слышала, как местные упоминали город под названием Кау-пат, что, как я догадалась позже, было сокращенной версией Калипатрии.

Единственным заслуживающим внимания, было здание в центре, с одной кирпичной колонной, выглядевшей так, словно ее жевали крысы. Это был результат землетрясения, оставленный неотремонтированным, возможно, в попытке умилостивить богов.

В двадцати пяти километрах южнее Калипатрии находился Браули. В пригороде я заметила мотель со сдающимися комнатами. Это было двухэтажное здание, в форме буквы L, примерно с сорока комнатами, выходящими на асфальтированную стоянку. Мне досталась комната номер двадцать, в дальнем конце. Я поставила машину у входа и выгрузила вещевой мешок, пишущую машинку и сумку-холодильник.

Комната была пригодной, хотя слегка пахла спреем от насекомых. Ковер был двух оттенков зеленого цвета, с ворсом настолько длинным, что его можно было бы косить.

Покрывало и шторы были с зелено-золотистым цветочным рисунком. Картина над двухспальной кроватью изображала лося, стоящего по колено в озерной воде. Нарисованные горы были такого же оттенка зеленого, что и ковер, небольшой декораторский намек, для тех, кто понимает. Я позвонила Генри, чтобы сказать, где нахожусь. Потом бросила свои вещи, отметилась в туалете и вновь отправилась в дорогу. Теперь я ехала на север, до деревушки под названием Ниланд.

Я остановилась у того, что можно было бы назвать поребриком, если бы в наличии был тротуар, и спросила у фермера с обветренным лицом, как проехать в Плиты. Он молча указал направление. Я свернула направо и проехала еще два с лишним километра по пустыне, нарушаемой только телефонными столбами и проводами. Пересекла ирригационный канал с коричневой травой по берегам. Вдалеке, справа, я заметила земляной холмик, увенчанный камнем с религиозными лозунгами. «Бог есть любовь и раскаяние» было написано огромными буквами. Все, что шло ниже, я не сумела прочесть. Наверное, цитаты из Библии.

Неподалеку стоял полуразвалившийся фургон, с деревянным домиком, пристроенным сзади, тоже расписанный фундаменталистскими поучениями.

Я проехала мимо того, что должно было служить контрольно-пропускным постом, когда военная база функционировала. Все, что осталось, это бетонный остов, метр на метр, только немножко больше телефонной будки. Я въехала на старую базу. Через несколько сотен метров виднелось следующее строение, выкрашенное в небесно-голубой цвет. Вечнозеленая растительность обрамляла фасад с надписью «Добро пожаловать в» черными буквами и «Плиты» — белыми. Белые голуби разлетались во всех направлениях, «Бог — это любовь» было написано в двух местах. Художество, наверное, оставшееся со времен шестидесятых, когда здесь побывали хиппи.

В пустыне ничего не исчезает, кроме живой природы, конечно. Воздух такой сухой, что ничего, кажется, не гниет, и жара, интенсивная большую часть года, больше сохраняет, чем разрушает. Я проехала мимо заброшенных деревянных лачуг, которые, возможно, простояли пустыми лет шестьдесят.

Здесь, на бесконечном пространстве гравия и пыли, я увидела грузовики и автомобили, многие с раскрытыми дверями, чтобы не задохнуться от жары. Фургоны, мобильные дома, палатки и грузовики с тентами на кузовах стояли рядами, образуя улицы. Широкие проспекты очерчивались кустами креозота и мескита. Только одна улица была снабжена указателем, прислоненным к камню, который гласил «18-я улица».

Вдоль главной дороги расположился блошиный рынок, один из самых длинных в мире.

Столы были завалены мелочами из стекла, ношеной одеждой, старыми шинами, старыми автомобильными сиденьями, неработающими телевизорами, которые продавались «дешево».

Покупателей не было видно. Я даже не видела никого из местных.

Флаг Соединенных Штатов реял на самодельной мачте, я также увидела флаги штатов, все хлопали на горячем ветру, который поднимал пыль. Здесь не было ни телевизионных антенн, ни оград, ни телефонных столбов, ни электрических проводов, никаких постоянных сооружений любого вида. Все место имело цыганский дух, разноцветные шатры, предлагающие защиту от дневного солнца. Тишина иногда прерывалась собачьим лаем.

Я остановилась у края дороги и вышла из машины. Прикрыла глаза от солнца и осмотрелась. Теперь, когда глаза привыкли к резкому свету, я смогла увидеть, что, вообще-то, люди здесь были. Пара, сидящая в открытых дверях своего мобильного дома, мужчина, переходящий от одного ряда машин к другому. Никто не обращал на меня внимания. Прибытие и отъезд посторонних, видимо, были настолько обычным делом, что мое присутствие не вызвало абсолютно никакого интереса.