Люди у костра оцепенели.

— Ну-ка, брат Алфей, — сурово проговорил отец Рафаил, — покажи, что и ты готов свершить волю господа.

Сидевший рядом с ним монах встал и шагнул к товарищу убитого.

Что было дальше, Федя не видел. Сраженный ужасом, он уронил голову на руки и на минуту потерял сознание. Протяжный жуткий вопль огласил ущелье, возвещая о том, что душа второго монаха расстается с телом.

Федя не знал, сколько длился его обморок. Когда он, превозмогая дурноту, приподнялся на локте, у костра было лишь четверо. Все размашисто крестились.

— Видит бог, — заговорил отец Рафаил, — я ли не старался, чтобы все были довольны и никто не роптал… Православные! Помянем от жития сего отошедших. Брат Алфей, начинай заупокойную.

«Да ведь это разбойники, настоящие разбойники!» — думал Федя, глядя на черные коленопреклоненные фигуры у костра. И казалось, молятся они не всевышнему, а абхазскому божеству Айри́х-Аацных — покровителю разбоя и воровства.

Монах-убийца опустился на колени и стал молиться. Остальные последовали за ним.

Покончив с молитвой, отец Рафаил оглядел небо.

— Эх, к ненастью дело идет. Жаль, сегодня к месту не поспели.

Он подложил в прогоревший костер новых сучьев, и под треск, издаваемый пламенем, Федя отполз в безопасное место. Холодный пот струился по его телу, к горлу подступала тошнота. В ушах звенел крик падающего в пропасть монаха. Странным казалось, что всё так же торжественно высились заснеженные горы, светили звезды и луна. Впрочем, будь Федя поопытнее, он заметил бы, что в природе произошли изменения, не ускользнувшие от глаз уставщика. Горы и небо подернулись завесой; вокруг луны образовалось зловещее красноватое кольцо. Федя собрался силами и стал готовиться к ночлегу.

В наступившей тишине Василид слышал только удары своего сердца; ум готов был помутиться от всего пережитого, и способность мыслить не скоро вернулась к нему.

Чуть придя в себя, Василид понял, что лежит лицом вниз на каменном полу, и почувствовал боль в разбитом локте. Он боялся двигаться и тем более встать на ноги. Что ждет его в этой тишине? Воображение сразу населило темноту чудовищами и призраками: казалось, стоит протянуть руку, и она натолкнется на что-то мохнатое или скользкое. Лишь через некоторое время Василид попробовал пошевелиться. Он сделал это, стараясь не шуметь, сдерживая дыхание. Мужества хватило только на то, чтобы лечь поудобнее: повернуться на бок, подтянуть колени, а голову положить на согнутый локоть.

Кто были люди, подкараулившие его, при каких обстоятельствах обнаружился его побег? Похитители не произнесли ни слова. Нет сомнения, что это кто-нибудь из сообщников Евлогия. Но кто? Об этом можно было только гадать.

Долгой, долгой ночи, казалось, не будет конца, а день не сулил ничего хорошего. И даже во сне, который пришел под утро, его не оставляло чувство нагрянувшей беды.

Василид проснулся с первыми признаками рассвета. В серых сумерках он разглядел место своего заточения. Судя по тому, как долго его тащили вниз, это был очень глубокий подвал. Когда-то здесь, по-видимому, размещался склад: на стенах еще виднелись остатки полок, по углам валялся хлам. Пахло плесенью и старым тряпьем. У стены стоял расшатанный табурет. Сиденьями могли служить еще полусгнившие ящики. Сквозь массивную решетку светлело окно; уже в метре за ним поднималась глухая каменная стена.

Сколько времени прошло, он не знал, когда откуда-то сверху донесся слабый звук, а затем послышались шаги. Василид метнулся в угол, вперив глаза в дверь.

Тяжело загремел засов, ржаво взвизгнули петли, и дверь открылась. Вошел брат Исайя.

У Василида немного отлегло от сердца.

— Спаси Христос! — сказал Исайя.

Это был пожилой монах, богомольный и богобоязненный. Впрочем, людей он боялся еще больше. Когда-то из милости принятый в обитель, он не мог этого забыть и жил, всеми помыкаемый, угодливый и робкий. Робость наложила отпечаток и на его внешность: всегда согбенный, взгляд тоскливый и беспокойный. Даже сейчас, перед несчастным узником монах держался заискивающе.

Василид кинулся к нему:

— Брат Исайя, скажи, ради бога, кто меня сюда упрятал?

— Не знаю, отрок… не велено мне разговаривать. Смирись и молись господу, — забормотал монах, пряча глаза.

Он поставил на подоконник принесенные им миску и кувшин.

Неожиданная мысль пришла Василиду в голову. Что ему брат Исайя: дверь не заперта, выбежать вон, а там будь что будет!

Он кинулся к двери, но вдруг остановился, попятился. На пороге вырос отец Михаил. Несколько секунд он стоял неподвижно, пригвоздив Василида взглядом к углу, затем сошел со ступенек и зыркнул глазами на Исайю. Тот неслышной тенью выскользнул из подвала.

Отец Михаил огляделся, придвинул к себе табурет и сел. Табурет под ним жалобно заскрипел и перекосился. Василид и прежде робел перед этим человеком: уж очень страшен был видом монах. Громадного роста, с глазами, глубоко ушедшими под лоб, с всклокоченной черной бородой, закрывавшей почти все лицо, он походил на разбойника; по скуле от носа до уха проходил шрам, и это тоже не очень его украшало.

Мысль о предстоящем допросе заставила Василида помертветь от страха. «Господи, дай силы!» — молил он про себя.

Монах угадал его состояние. Он вдруг заулыбался. Впрочем, улыбкой это трудно было назвать: все лицо его перекосилось, а глаза совсем спрятались под косматые брови.

— Ну что, доволен, пострел, что стариков обманул? Вроде тихий да смирный, а, поди ж ты, всех вокруг пальца обвел.

Он весело говорил что-то еще, добродушно посмеиваясь, но Василид знал цену этому добродушию и ждал, что будет дальше.

— И куда же ты, отрок, сбежал? — как бы сквозь смех спросил вдруг монах.

Василид давно готовился к этому вопросу, но придумать что-нибудь путное так и не смог.

Отец Михаил, щуря глаза, ждал ответа.

Василид судорожно глотнул слюну. Потом едва слышно ответил:

— Никуда я не сбегал…

— Ну, это не разговор, — весело произнес монах. — Так ответствуй: куда пошел из обители, кого повидал?

— Погулять вышел… надоело сидеть взаперти.

— Престранно, — холодно протянул монах. — Это среди ночи-то погулять? Ловок ты, брат, но врать не мастер.

Василид и сам понимал это и тупо молчал.

— Ты будешь правду говорить или нет?! — вдруг гаркнул Михаил, поднимаясь во весь свой богатырский рост.

Даже при желании Василид не смог бы сейчас выдавить из себя ни слова.

Кажется, монах понял, что творится в душе мальчика. Он замолчал и снова уселся на табурет.

— Ладно, не серчай. — Он помедлил с минуту, давая узнику прийти в себя. — Скажи, что за письмо дал тебе игумен?

«Надо быть начеку, — твердил себе Василид, — а про письмо все равно им известно, буду отвечать, как было».

— Дал письмо, снеси, говорит, в ревком…

— О чем в письме говорилось?

— Не знаю, запечатано было.

— Та-ак… А на словах ничего не велел передать?

— Нет, такого указа не было.

— А где письмо?

Василид недоумевающе взглянул на монаха. Тот с усмешкой наблюдал за его замешательством.

— Ну, что же ты, отвечай.

— Вам лучше знать… — с трудом выдавил из себя Василид.

— Да, не скрою, пришлось на грех пойти, чтобы козни против обители пресечь. А про письмо ты кому-нибудь говорил?

— Нет, никому.

Монах повысил голос:

— Ты мне зубы не заговаривай: что ни слово, то новый грех. К кому что ни день в город шастаешь?

Василид стоял втянув голову в плечи и сцепив пальцы рук.

«Господи! — молил он. — Дай силы устоять, не проговориться!» Что было, то было: отлучки из обители одно время были так часты, что трудно было их отрицать. И он молчал.