- Ну, положим, посидел-то он всего ничего, это только веса прибавило, обломали зубки об Прокофия Диомидовича Дроздова товарищи красные милиционеры, сами разбежались кто куда. Сейчас, поговаривают, собираются Прокофия Диомидовича в городскую думу избрать.

- И получится?

- Почему ж не получиться, Прокофий Диомидович нынче пострадавший от красных, герой, можно сказать. Могли ведь " руководствуясь революционным сознанием и совестью"... Расстрелять, в смысле. Но, видать, никакая лихоманка его не берет.

- Ужасы какие рассказываешь, любезный, - поежился пассажир. - Страсти просто. Расскажи-как лучше чего приятное. Про весёлый дом мадам де Ловаль, к примеру. Стоящее заведение, стоит ли посетить?

Серафим Григорьевич лишь глаза мечтательно закатил.

- Бывать не доводилось, не по чину мне сие заведение. Только для почтеннейшей публики, купчишке или, скажем, студентику там делать нечего, туда господа после театров да ресторанов заезжают вечерок скоротать, сколько раз возить приходилось. Обслуживание по наивысшему разряду, останетесь довольны.

Пассажир кивнул.

- Спасибо, любезный, рекомендуешь, значит?

- Ежели деньги есть - почему бы и не развлечься, только дороговато будет, ваша милость. При большом желании можно и подешевле найти, и не хуже. Вот, рядышком Дуська Трофимова живёт, отдельная квартира, к ней часто кавалеры захаживают, а берет не в пример меньше.

Однако, вопреки ожиданиям Серафима Григорьевича, пассажир не заинтересовался услугами мадемуазель Трофимовой, и разговор вновь вернулся к веселому дому мадам де Лаваль.

- А при красных как с этим делом обстояло? Говорят, весёлые дома позакрывали?

- Точно так-с, многих прикрыли. Полуподпольно мадам де Ловаль существовали, то есть, как бы нет ничего, и в то же время кому надо всегда найдет приют и ласку в весёлом доме. До этого дела все охочи. Как говорится, и вошь, и гнида, и даже бабка Степанида. Чекисты захаживали, бывало...

- Сам видел, или люди сказывали? - заинтересовался пассажир. Серафим Григорьевич плечами пожал.

- Сам, знамо дело, не видывал, однако, шила в мешке не утаишь. Любили товарищи у мадам де Ловаль бывать. Сам товарищ Башилин захаживали, мясца двуногого отведать. С превеликим удовольствием. У мадам-то барышни, поди, поблаговидней привычных пролетарок да коммунарок.

- А что за человек товарищ Башилин?

- Наш, местный, Новоелизаветинский с завода. При Советах в большие чекистские начальники вышел, заведывал борьбой со всякой контрреволюцией.

Серафим Герасимович рассуждал степенно, с привычной ленцой, на пассажира не смотрел.

- Лично знакомы были? - поинтересовался дотошный пассажир.

- Никак нет, ваша милость, врать не буду, видел пару раз, а так, чтобы лично поручкаться - не доводилось.

- Ну и что скажешь, любезнейший, о большом начальнике Башилине?

- Большой начальник и должен быть большим начальником, степенным, с брюшком обязательно, с достоинством, иначе уважения не сыщешь. А Башилин - молодой ещё, молоко на губах не просохло, весельчак-прибаутчик, высокий, худой, усы гусарские, красавец, в общем, никак на степенного человека не похож. Одно слово, пролетарий. Из грязи, да прямо в самые князи, а то и повыше! Только где они теперь, эти большие красные начальники, были, да все вышли.

- А ещё кого знавал из чекистов, Костромина, например, или Троянова?

- Нет, не слыхал. Башилин - наш, Новоелизаветинский, а эти, видать, пришлые, чужие. Да и не по чину мне всю ихнюю ЧК знать.

Они подъехали, любопытный пассажир щедро расплатившись, легко спрыгнул на землю. Довольный Серафим Герасимович окликнул:

- Может подождать вас, ваше благородие.

Пассажир белозубо улыбнулся:

- Не стоит, право. Езжай, Серафим Герасимович, спасибо, что довез с ветерком. Я, возможно, до утра здесь задержусь.

Улица Губернаторская широкой булыжной магистралью начиналась на Елизаветинской площади, разделяла центр города на две неравные части, плавно сбегала к реке Воре и там сворачивала к Царицынскому железнодорожному вокзалу. Высокие каменные трех - четырехэтажные дома в целом напоминали излюбленные композиции московского ампира с колоннами, лепными карнизами, с фасадами из тесаного камня, украшенными античными скульптурными деталями - декоративными вазами, которые поддерживают фигуры львов и грифонов, барельефами и геометрическими орнаментами - все это придавало улице изысканный аристократизм и несомненный достаток. Здание новоелизаветинского "страхового от огня общества "Благостыня"", высокий, в четыре этажа, дом, в семнадцатом году заняла ЧК, после освобождения города от красных, здесь вольготно расположилась контрразведка, и Петр Петрович Никольский с непомерным удовольствием въехал в кабинет бывшего председателя страхового общества, а впоследствии, кабинет главного новоелизаветинского чекиста. Широкий, просторный апартамент строгого классического стиля, с массивным столом орехового дерева, чудесной игрой светотени на тканях тяжелых бархатных портьер, торжеством и изяществом резных напольных часов, изощренной утонченностью старинной мебели. Поразительно, но большевики как-то умудрились не превратить в хлев все это великолепие и даже оставили в первозданном виде картины старых мастеров и величавые шпалеры на стенах. Спускаясь между колонн по широкой парадной лестнице, Петр Петрович Никольский блаженно щурился, предвкушая приятный вечер. Постовой солдат у входа от усердия чуть не выпрыгивал из сапог, вытягиваясь во фронт, Руссо-Балт С24-30 рычал бензином у парадного подъезда, от нетерпения словно подпрыгивая на булыжниках мостовой. Петр Петрович, как настоящий сибарит, любил всяческую приятность, усладу, веселье. Помимо вина и женщин, он обожал развлечься картами, пометать. Винт, макао, вист - столь желанные слуху русского офицера звуки. Шелест тасуемой колоды, глоток холодного шампанского, хрустящие ассигнации. И азарт! Кровь кипит, волнуется. Карты рубашками вверх ложатся на стол. Поручик Шерстнев волнуется, закусил нижнюю губу. Руки не то чтобы трясутся, но подрагивают, волосы вскосмачены на темени. Никольский спокоен, как может быть спокоен только настоящий контрразведчик.

- Прошу-с, Михаил Петрович!

Поручик хватает карту.

- Еще-с?

- Восемь!

- Увы-с, у меня девять!

Петр Петрович спокоен, лишь слегка улыбается.

- Желаете отыграться?

- Я пуст! В долг поверите?

- С превеликим удовольствием, Михаил Петрович!

Зашелестели карты, замелькали рубашки.

-Еще карточку?

Поручик радостно показал шестерку и двойку, Петр Петрович открыл восьмерку и туза.

- Се ля ви, Михаил Петрович, такова жизнь! Не расстраивайтесь: не везет в картах - повезет в любви!

- Вам, Петр Петрович везет и в том и в этом!

- Не буду спорить, фортуна меня любит.

- Макао, - блаженного прикрыл глаза Юрий Львович Рубинштейн, профессиональный игрок, баловень судьбы, впрочем, Петр Петрович знал наверняка, в явном мошенничестве, либо другом каком передергивании в картах пока не замечен, с таким сразиться настоящее удовольствие: противник более чем достойный.

- Макао, - повторил Рубинштейн, меча карты. - Любимая игра великой императрицы Екатерины Великой. Уж и мастерица была Её императорское величество! Знаете, Петр Петрович, играла на бриллианты, по карату за каждую девятку. Ходят слухи, однажды проиграла знаменитейший алмаз Dreamboat, подарок князя Потемкина-Таврического...

Петр Петрович открыл карту, ему иронически растягивала губы в улыбке дама бубен, пустышка, "жир". Он прикупил ещё одну - король, снова "жир". Потом пришла семерка, и Петр Петрович остановился на этом, решив не искушать зыбкий фарт. Юрий Львович с лёгкой полуулыбкой открыл две четверки.

- Увы-с, Петр Петрович, ныне фортуна благоволит мне, - хищно оскалился Рубинштейн. Он продолжил метать, Никольский с лёгким холодком в груди открыл трефового валета. Да что ж такое! Следующей пришла девятка пик, Петр Петрович глубоко в подбрюшье загнал торжествующую ухмылку, Рубинштейн открыл пятерку и двойку и горестно вздохнул.