И вот мы все четверо — четверо Харни — сбиваемся в тесную кучу. Нам на пару мгновений даже кажется, что мы снова стали детьми и стоим на нашем заднем дворике в те времена, когда все было просто, а будущее казалось бесконечным.

— Соединенные Штаты против Майкла Леонарда Голдбергера, — объявляет судебный клерк. — Соединенные Штаты против Дэниела Коллинза Харни.

Маргарет Олсон дала возможность моему отцу и Гоулди скрыться, но в Чикаго есть и другие прокуроры — те, что носят значки сотрудников федеральных правоохранительных органов. Федеральный прокурор США и его подчиненные страсть как любят проводить расследования в отношении местных полицейских и привлекать их к ответственности. А потому обойти своим вниманием вопиющий случай они никак не могли.

Федеральные агенты нашли отца и Гоулди в городе Плая-дель-Кармен в Мексике. По слухам, когда агенты стали ломиться в дверь, отец попытался вылезть через окно в ванной, а Гоулди спрятался под кроватью…

Федеральные маршалы[75] заводят через боковую дверь в зал суда Гоулди и моего отца, одетых в оранжевые комбинезоны, в наручниках. Пэтти вздыхает. Следом за ней вздыхаю и я.

Гоулди обрился наголо и отрастил козлиную бородку. Быстренько окинув взглядом зал суда, он опускает глаза в пол.

Следом идет отец. Он покрасил волосы в рыжий цвет, а на его лице я, пожалуй, впервые в жизни замечаю что-то вроде бакенбардов. Его глаза и кожа вокруг глаз такие темные, что кажется, будто он надел маску. Он ссутулился, словно на его плечи в прямом смысле слова навалился груз недавних событий.

Однако изменения произошли не только в его внешности. Он все время смотрит в пол. Никогда раньше отец не входил ни в одно помещение с опущенными глазами — начальник следственного управления Дэниел Харни всегда высоко держал подбородок. Эдакое гордое воплощение власти и высокой морали.

По моему телу пробегает дрожь. Но наш отец, как сказала Пэтти, «в любом случае уже уехал». Я беру в руку ее ладонь и легонько сдавливаю.

— Не жалей его, — шепчет Пэтти.

Мы оба боремся с инстинктом. Отец сам навлек на себя неприятности. Он заслуживает падения, унижения и бесчестья. Заслуживает в полной мере. Но все-таки он наш отец. Он — наша кровь. Мы связаны с ним на всю жизнь. Невозможно повернуть выключатель и отключить все это.

«Как ты мог такое сделать? — хочу спросить я. — Как ты мог застрелить родного сына?»

Мне очень важно понять. Хочется посмотреть на жизнь его глазами. Знаю, что мечтаю о невозможном. Его поступку не может быть оправдания. У меня три года был ребенок, и я пошел бы ради него на что угодно. Защитил бы от пули своим телом.

«Почему ты не испытывал таких же чувств ко мне?»

— Господин судья, в связи с тем, что обвиняемые могут пуститься в бега, а также учитывая тот факт, что они обвиняются в коррупции и убийствах, за которые могут быть приговорены к смертной казни, обвинение просит не давать им права быть выпущенными из-под стражи под залог.

Думаю, что один из них — а может, и второй тоже — признает себя виновным, чтобы смягчить наказание, станет сотрудничать со следствием и сдаст Маргарет. Федералы любят «утюжить» местных полицейских, а брать за горло местных политиков — так просто обожают. Однако какую бы сделку со следователями ни заключили отец и Гоулди — один или оба, — даже при наилучшем раскладе они проведут остаток жизни за решеткой. Но в случае сотрудничества со следствием могут избежать смертной казни, им даже могут предложить самим выбрать тюрьму, где они будут сидеть.

Папа и Гоулди, стоя лицом к судье и спиной к нам, — два сломленных, потерпевших полное фиаско человека — слушают, как их адвокаты выражают негодование относительно требования прокурора. Судья, впрочем, придерживается другого мнения: ударив молотком, он постановляет оставить обвиняемых под стражей без права внесения залога.

На этом судебная процедура заканчивается. Папу вместе с Гоулди выводят из зала суда. Все мероприятие заняло не больше двадцати минут. Судебный клерк объявляет, какое дело будет рассматриваться следующим.

Репортеры поспешно выходят на улицу. Одна журналистка, проходя мимо нас, уже звонит по мобильному телефону в свой отдел новостей.

— Под залог не отпустили, — говорит она в телефон. — Будут сидеть за решеткой до суда. Значит, белого света этим ребятам уже не видать.

Эта формулировка больно кольнула нас с Пэтти. Наш папа проведет остаток жизни в федеральной тюрьме.

Мы оба молчим, переваривая произошедшее. Все покидают зал суда, и мы с Пэтти остаемся одни. Зал кажется необычным и странным без судьи, адвокатов и зрителей — ну прямо как голое дерево летом.

Пэтти первая нарушает молчание:

— Ну что же, плюс в том, что можно сэкономить на подарке на День отца.[76]

Я с изумлением смотрю на нее и начинаю хохотать. Не спрашивайте меня почему. Нет никаких правил относительно того, как следует вести себя в столь дерьмовой ситуации. У нас с Пэтти будет много взлетов и падений в нашем дальнейшем движении вперед. Много будет и мрачных дней. Мы оба изменились и уже никогда не станем такими, как прежде. Но мы все еще здесь, мы стоим на этой земле, и мы все еще дружные и любящие друг друга родственники.

«Дыра в стене» когда-то была для меня вторым домом. Сейчас я чувствую себя здесь очень странно. По многим причинам — в частности, из-за того, что рядом нет Кейт, которая была для меня давнишней напарницей, моим другом и — пусть даже и совсем недолго — более чем другом. Мои чувства к ней и моя память о ней всегда будут сложными и запутанными. Она в конечном счете очень сильно усложнила мне жизнь, но ее сердце находилось там, где надо, хоть и голова немного не на месте. Нам с ней не следовало ложиться в постель. Не надо было разбивать разделяющую нас стену. Интимная близость разукрасила окружающий мир в радужные тона, в результате чего стало сложнее видеть происходящее вокруг. Кейт заслужила лучшего.

Пэтти поворачивается на своем табурете и бросает на меня взгляд. Я подхожу к ней.

— Как у тебя дела? — спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

— Я — реабилитированный полицейский с сомнительным будущим.

Поднимая бокал с пивом, она наставляет на меня указательный палец.

— Но тем не менее полицейский, — говорит она.

Она, похоже, неимоверно рада, что я выбрался из этой передряги, что жив и здоров. Пэтти всегда была противоречивой личностью, она приносила немало проблем, но по большому счету всегда пыталась заботиться обо мне. Злорадствовала ли она — хоть в какой-то степени, — что она помогает мне, а не наоборот? Я уверен, что да. Но, в конце концов, какая разница? Она была рядом, когда я нуждался в помощи.

Сошиа, облаченный в футболку команды «Атланта Хокс», влил в себя уже столько бокалов пива, что едва стоит на ногах. Он буквально падает на меня и обхватывает меня рукой за шею.

— Этот парень… — бормочет он, обращаясь к тому, кто его слушает, то есть ни к кому, — …самый лучший полицейский из всех, кого я знаю.

— Ты хороший человек, Сош, — говорю я и случайно встречаюсь взглядом с женщиной.

Она идет по направлению ко мне с жеманной улыбкой и опускает глаза в пол.

— Ага, — говорю я. — Ким Бинс. Собственной персоной.

Она поднимает взгляд на меня, и ее улыбка становится еще шире.

— Вы, я думаю, слышали о Маргарет.

— Ну конечно слышал.

Ее сдал Гоулди. Мой отец уж слишком горделивый человек, чтобы каяться. А вот Гоулди дал слабину. «Федералы» сняли вопрос о смертной казни, и он сдал Маргарет со всеми потрохами. Четыре часа назад сотрудники Федерального бюро расследований вывели ее из Дейли-центра под конвоем и в наручниках.

— Поздравляю, — улыбается Ким.

Я поднимаю брови и усмехаюсь.