Расставшись с Гоулди, я пошел к своему автомобилю, чтобы отправиться на работу. При этом я почти машинально зашел в мобильный Интернет на своем смартфоне и просмотрел новости — так делают в наше время почти все.

Я пролистал заголовки и остановился как вкопанный. Ким Бинс опубликовала новую фотографию в рамках еженедельного скандального разоблачения клиентов, посещавших особняк-бордель. Она обещала мне — как же она тогда выразилась? — что от следующей фотографии глаза у меня «станут круглыми».

Она оказалась права.

Во многих отношениях в этой фотографии не было ничего особенного. У большинства запечатленных на подобных снимках людей было схожее положение тела: голова опущена, как будто они не хотели бросаться в глаза, боялись, что их заметят. Таких разоблаченных накопилось не один десяток: власть имущие и прочие известные люди, причем как очень знаменитые, так и не очень.

На новом снимке был запечатлен один из членов городского совета Чикаго — по моим подсчетам, уже четвертый. Да, четыре члена городского совета попали в кадр, поднимаясь по ступенькам особняка-борделя, и теперь публично разоблачены Ким Бинс. Мне не были знакомы ни лицо, ни фамилия этого мужчины. В городском совете состоит пятьдесят человек, и я не знал их всех. В сопроводительной статье говорилось, что он представляет северо-западную часть Чикаго.

За опубликованием фотографии последует обычная шумиха, традиционные возражения. «Фотография ничего не доказывает… Идти по улице в районе Голд-Коуст — вовсе не преступление… Я толком не помню, что происходило в тот вечер — возможно, я ходил по магазинам». Один из «героев», которого недавно назначили в комитет по вопросам образования города Чикаго, заявил, что он прогуливался с собакой — которая, разумеется, была не на поводке — и фотограф специально сделал так, чтобы она в кадр не попала. Еще один из «застуканных» — актер из числа не самых знаменитых, который в детстве был телезвездой, а вот во взрослом возрасте не добился на телевидении оглушительного успеха, — заявил, что его поместили на фотографию при помощи фотошопа — «приделали» его голову к телу другого человека.

Запечатленный на только что опубликованном фото человек тоже, видимо, будет давать опровержение — аргументированные или не очень, — ничего сверхъестественного.

Однако в этой конкретной фотографии имелось кое-что необычное — нечто такое, что дало основание Ким выделить снимок среди прочих.

На фотографии была запечатлена женщина.

Патрисия Брэдфорд — член совета района, которая, судя по статье Ким, являлась разведенной матерью троих детей, работающей в городском совете четвертый срок.

В общем, женщина. А почему бы и нет? Почему секс-клуб, в котором люди видят укромное место, позволяющее им реализовывать сексуальные фантазии, должен быть предназначен только для мужчин?

Я начал было прятать смартфон в карман, но мысли о районе Голд-Коуст и шопинге напомнили мне один анекдот. Давно я не радовал старика Стюарта анекдотами, а ведь бедняга в доме престарелых, по словам его дочери Грейс, каждое утро заходил на нашу совместную страницу в «Фейсбуке» и проверял, нет ли чего-нибудь новенького от меня.

Я нажал на смартфоне на иконку «запись», которую мне соответствующим образом настроила Пэтти, и стал рассказывать в микрофон.

— Один мужчина заходит в магазин и говорит продавщице: «Я ищу перчатки для своей жены, но не знаю ее размера». Продавщица — очень симпатичная женщина — предлагает: «Послушайте, давайте я примерю». Она надевает на руку перчатку и говорит: «Вот эта мне как раз. Ваша жена примерно моей комплекции?» Мужчина отвечает: «Да, она примерно вашей комплекции, вы мне очень помогли, спасибо!» Продавщица спрашивает: «Что-нибудь еще?» Мужчина не растерялся: «Да. Мне только что пришло в голову, что ей нужны еще лифчик и трусики».

Я снова нажал на иконку, и только что сделанная мною запись была тут же отправлена в «Фейсбук». Не самый смешной анекдот из тех, которые я когда-либо рассказывал, но Стюарту такой юмор нравится.

Я еще держал в руке смартфон, когда он вдруг зазвонил. От неожиданности я едва не выронил его.

На дисплее появилось имя звонившего: «Стюарт».

Ого, очень странно. Не потому, что я только что он нем думал, а потому, что Стюарт вдруг решил мне позвонить. Мы никогда не говорили с ним по телефону. Иногда он помещал какой-нибудь свой комментарий на нашей странице, но вообще общение с ним ограничивалось моими визитами в дом престарелых. Однако заведение находилось к северу от Чикаго, в городе Эванстон, а я в последнее время в тех краях бывал редко.

Как бы там ни было, я ответил на звонок.

— Стюарт? — Я старался говорить радостным голосом.

— Билли?

Голос оказался женский. Его дочь?

— Это Грейс, — послышалось из смартфона.

Ну да, его дочь Грейс — та самая, чья дочь находилась тогда в отделении интенсивной терапии.

— Привет, Грейс, — сказал я, чувствуя, как в груди похолодело от неприятного предчувствия.

— Билли, у меня плохие новости. Мой отец умер.

— О-о, Грейс. О-о, мне так жаль!..

— Послушайте, я прошу прощения, что не сразу позвонила — не смогла найти ваш номер. В моем списке контактов вас нет. Но я в конце концов выяснила, что у папы в телефоне записан ваш номер. Просто так сложилось, что он никогда не пользовался телефоном, а мы и вовсе забыли о его существовании…

— Ничего страшного, Грейс.

— Похороны запланированы на завтра, — сообщила она. — Он умер четыре дня назад, а я звоню только сейчас. Я думаю… Ну, учитывая, при каких обстоятельствах вы с ним встретились и через что прошли, думаю, он понял бы, если бы вы не пришли на его похороны — для вас это слишком тяжело. Но мне захотелось, чтобы решение приняли вы сами.

Завтра. Катастрофически неподходящий день. Завтра мы с Эми собирались детально обсудить, что следует говорить на судебном заседании, когда мне станут задавать вопросы, а затем, возможно, устроят перекрестный допрос. Но это не имело большого значения.

— Конечно, я приду, — пообещал я.

Похоронное бюро в деревне Уиннетка ничем не отличалось от других подобных заведений: тишина, чистота, аккуратность. Люди, работающие здесь, оказались вежливыми и обходительными. Стены бюро были выкрашены в неяркие оттенки пурпурного и розового цвета. И цветы — точно в таких же красках.

Когда я вошел, мне сразу же бросилась в глаза стоящая на подставке большая фотография Стюарта. На ней Стюарт был запечатлен совсем не таким, каким я его помнил: черно-белый снимок, по-видимому, сделан в день его свадьбы, то есть в начале пятидесятых годов. Я заметил лишь отдельные черты того Стюарта, которого я знал: глаза, кривая улыбка… Но при этом у него была густая шевелюра и крепкие, как у атлета, плечи.

За те несколько недель пребывания в отделении интенсивной терапии я довольно много узнал о нем. Он женился на своей подружке по колледжу, которую звали Энн-Мари. Они прожили в браке сорок шесть лет и нажили четверых детей и тринадцать внучат. В то время я, пожалуй, даже мог бы перечислить их всех по именам. Теперь же, три года спустя, я уже не помнил имен, и это почему-то вызывало у меня чувство вины.

Народу собралось много, и я был рад, что столько людей пришло почтить память Стюарта. В подобных ситуациях я всегда задавал себе вопросы, на которые невозможно ответить, — как, например, имеет ли значение, сколько народу собралось на похороны; знает ли Стюарт, что мы все сейчас здесь, чтобы почтить его память; смотрит ли на нас с небес, или же он не более чем труп, лежащий в гробу.

Стюарт как-то раз сказал мне, когда у нас вдруг зашел разговор об этом (неприятная тема, но на тот момент неизбежная), что похороны нужны не мертвым, а живым, потому что они дают им возможность дать выход своему горю.

Но мне хотелось убедить себя в том, что я делаю это сейчас для него. Я не хотел находиться здесь, но все же пришел — пришел ради него. Я был у него в долгу: ведь Стюарт тогда в отделении интенсивной терапии в некотором смысле спас мне жизнь.