Мы прошли вместе в спальню — она впереди, я сзади — и рухнули на кровать. Мы продолжали делать все очень медленно, наслаждаясь каждым моментом, каждым прикосновением к коже, каждым тихим стоном. Ее рука скользнула к моим интимным местам — от ее прикосновений я стал возбуждаться сильнее, и вот уже пришло время ускорить наши действия. Но я не хотел ничего ускорять, не хотел торопиться. Я наслаждался каждой секундой, желая хорошенько запомнить прекрасные моменты. Я мечтал, чтобы время остановилось и то, что сейчас происходит, стало единственным в моей жизни… Ни лжи, ни подозрений, ни боли. Только это.

Когда я вошел в нее, она тихонько охнула, глядя мне прямо в глаза. Затем откинула голову назад и стала дышать быстрее. Я почувствовал внутри себя так много тепла, так много энергии, что мне показалось, я сейчас взорвусь. Мы двигались абсолютно синхронно, наши тела вздымались и опускались вместе. Я чувствовал и кое-что еще — что-то такое, что можно назвать не иначе, как душевным спокойствием.

Я почувствовал себя в полной безопасности, причем, насколько помню, впервые в жизни.

Когда это произошло, когда больше не было сил сдерживаться, я подавил в себе невольное желание ускорить темп. Я позволил, чтобы все происходило как бы само по себе, я позволил этому медленно высвобождаться из меня. Я слышал как бы со стороны, как вскрикивал я сам и как повизгивала Эми. Возникло ощущение, что мы сидим на «американских горках» и крепко держимся за поручни, а вагончик стремительно летит вниз.

— О господи, — прошептала она, когда мы закончили.

В тот день мы еще нескоро приступили к подготовке к судебному заседанию. Эми сказала, что мы уже и так готовы отразить самые изощренные выпады против нас, и она, возможно, была права. Вместо того чтобы заняться мозговым штурмом, мы заказали китайскую еду и, сидя на диване, с удовольствием поглощали курицу «гунбао» и лапшу. Мы болтали не о судебных разбирательствах, а о музыке, литературе и путешествиях. Я узнал, что она когда-то была концертирующей скрипачкой. Она целый год училась за границей — во Флоренции, а ее младший брат прошел отбор для участия в Олимпийских играх как конькобежец. А еще она не умеет плавать и считает, что в ее возрасте уже стыдно учиться.

Это был лучший день за очень длительный период.

Мы снова легли в постель. Теперь я чувствовал себя более самоуверенным, действовал по привычной схеме, и наше физическое слияние получилось уже совсем другим — стремительным и по-животному агрессивным. У меня появилось отчетливое ощущение, что каждая интимная встреча с Эми Лентини будет не похожей на другие, уникальной — как уникальна каждая снежинка.

Мы решили, что ночь лучше провести порознь. На следующий день нужно было с утра пораньше подготовиться к судебному заседанию. Потому мы договорились встретиться за час до начала заседания возле здания суда — на перекрестке 26-й улицы и Калифорния-стрит.

Я ехал в машине домой, что-то напевая себе под нос и чувствуя, что конечности стали резиновыми, а тело — невесомым. В моих ощущениях что-то изменилось. Мне стало казаться, что, совершив поступок, который окружающие так или иначе мне пророчили, я «повернул за угол».[58]

Приехав домой, я достал из почтового ящика корреспонденцию и только потом увидел, что в щель между дверью и косяком вставлен конверт размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов. Никаких надписей на нем не было.

Я положил почту на стол и открыл конверт. Внутри оказалась одна-единственная глянцевая фотография. Я без труда узнал особняк и ступеньки, ведущие к его входу. Похоже, это была очередная из скандальных фотографий, которые периодически публиковала в интернет-издании Ким Бинс. Запечатленный на снимке человек вел себя очень осторожно: низко опустил голову и высоко поднял воротник пальто. Видимо, не хотел, чтобы его заметили и узнали.

Но от фотоаппарата скрыться не удалось. Фотограф сумел снять крупным планом лицо этого человека.

Отрицать бесполезно. На снимке отчетливо видно, что человеком, который поднимается по ступенькам особняка-борделя, является не кто иной, как Эми Лентини.

— Вот. Ешь.

Я бросаю взгляд на тарелку с макаронами, которую поставила передо мной Пэтти. Киваю ей, но даже не притрагиваюсь к еде. Своими макаронами она прежде всего пытается отвлечь меня от телевизора.

Маргарет Олсон, лидирующий кандидат на пост мэра, стоит перед составленными вместе микрофонами. За ее спиной — флаг Чикаго: белые и голубые полосы, красные шестиконечные звезды. Она выглядит как настоящий профессиональный политик — хорошо одетая и аккуратно причесанная. Ее голубой костюм безупречен. Она — претензия на идеальную комбинацию настойчивого борца с преступностью и высокопоставленного чиновника.

— Хотя я буду всеми силами бороться за пост мэра, — говорит она, — моя работа в качестве прокурора штата по округу Кук отнюдь не закончилась, и я не позволю политике мешать мне выполнять служебные обязанности. Преступления, совершенные детективом Харни, находятся в центре проблем этого города. Если принесший присягу полицейский не только не оправдывает доверия наших граждан, но еще и убивает, чтобы скрыть то, что он совершил, то более тяжкого преступления я не могу даже придумать. Я поклялась положить конец коррупции.

— Почему бы тебе не положить конец болтовне? — взывает Пэтти к экрану.

— По этой причине я лично возглавлю сторону обвинения в уголовном деле против детектива Уильяма Харни, — продолжает вещать Маргарет Олсон.

Ее слова прозвучали в моей гостиной как раскат грома, после чего на пару секунд воцарилась напряженная тишина. Мне показалось, что она говорит сейчас непосредственно со мной и хочет, чтобы до меня в полной мере дошел смысл ее слов. «Я уже иду по твою душу, Харни. Тебе от меня не удрать».

— Уильям, — передразнивает Пэтти — как будто мое имя является самой интригующей частью того, что она только что услышала. — Кто, черт возьми, называл тебя когда-нибудь Уильямом?

В прессе тоже взяли за моду называть меня полным именем. Даже Ким Бинс, с которой я знаком несколько лет и которая всегда называла меня «Билли», теперь упоминает обо мне не иначе как о «детективе Уильяме Харни». После арестов в секс-клубе Ким сделала резкий скачок вверх в журналистской карьере и сейчас работает в местном отделении телекомпании «Эн-Би-Си» в качестве репортера, освещающего расследование преступлений. Так вот, иногда мне самому больше нравится полный вариант — как будто все происходит не со мной, а с кем-то другим. Уильям Харни? Нет, не знаю. Это не я, потому что я — Билли. Очевидно, какого-то неизвестного мне парня обвиняют в убийстве четырех человек и хотят упрятать в тюрьму на всю оставшуюся жизнь.

— Мама называла меня Уильямом, — отзываюсь я. — Когда сердилась.

— На тебя? Мама никогда на тебя не сердилась. Ты был ее маленьким ангелочком.

Это должно было прозвучать как комплимент, как нечто ободряющее, но на самом деле в ее реплике просматривался и другой смысл. Пэтти всегда казалось, что я не шел по жизни, а стремительно скользил по гладкой ровной дороге, почти не касаясь ее ступнями, тогда как она, бедняжка, с трудом продвигалась по тропинке с рытвинами и крутыми поворотами. Лично я никогда так не считал. Жизнь у нас была одинаковой. Мы занимались одним и тем же делом.

— Такое развитие событий не предвещает ничего хорошего, — комментирует увиденное отец. Он заходит в общую комнату и прислоняется к стене. Папа всегда отличался прямотой — говорит что думает.

Пэтти делает небрежный жест рукой:

— Что эта чертова Маргарет Олсон знает о сложных уголовных делах? Она — политик. Она не адвокат, выступающий в суде.

Папа не ввязывается в спор. Препираться с Пэтти — занятие утомительное. Если ей что-то втемяшится в голову, она от этого уже не откажется. И чем менее обоснованно ее утверждение, тем больше она за него цепляется.