— В детстве я любил подобные вечера, — делится Томас, щелкнув по сигарете, чтобы отправить ее в последний путь, как и ту, что ушла незадолго до нее. Он цепляется за перила, раскачивается взад-вперед, смотря куда-то на горизонт, за пределы досягаемого мира.
— А сейчас? — продолжает Ньют. Что изменилось сейчас? Он кидает свою сигарету вниз, задумчиво наблюдая, как она присоединится к своим соратницам.
— Если бы они только чаще были такими, — туманно отвечает Томас, вновь на секунду повернувшись к Ньюту. Недолгий зрительный контакт длится вечность, и Ньют успевает забыть обо всем. Разве можно так смотреть? — Когда я был маленьким, мы с мамой подолгу сидели на веранде вечерами. Сначала рассматривали закат, а потом разговаривали или читали книжки. Это было лучшее время.
Ньют опускает голову. Как бы сильно он ни любил своих родителей, они слишком редко позволяли себе уделять ему хоть немного внимания. Можно сказать, Минхо занимался еще и его воспитанием.
— Расскажи мне о своей семье, — просит вдруг Ньют. Неожиданно даже для него самого, но Томас только приподнимает уголки губ, будто вспоминая что-то, что бесконечно греет душу. Они никогда не говорили о своей прошлой жизни.
— Я не знал отца, — произносит он тихо. Почти без грусти. — У них, так скажем, не срослось. Но мама хорошая. Мы много времени проводили вместе, она даже отвела меня в музыкальную школу — она там когда-то преподавала. Мы были практически друзьями. Вряд ли я мог еще кому-то рассказать столько же, сколько ей.
— Где она сейчас?
— Уехала. Когда мне было лет двенадцать, она нашла себе мужа, родила ребенка, а я с трудом дожидался, когда уже окончу школу, чтобы смотаться от них. Мне никогда не нравился ее выбор в плане мужчин, а в этот раз она перешла все границы. Даже домой не хотелось иногда возвращаться. Это была настоящая вражда. А потом они предоставили мне выбор: ехать с ними куда-то по работе ее мужа или оставаться здесь. Я, разумеется, выбрал второе. Они попросили родителей подруги за мной присмотреть, а сами быстро укатили. Я их с тех пор не видел больше.
Ньют усмехается. Почему-то с родителями у всех одна беда: полное недопонимание. Он не знает и никогда не знал никого, кто радостно и гордо мог бы похвастаться, что они с родителями лучшие друзья. Почему-то так не бывает.
— Много времени прошло? — спрашивает Ньют, кусая корочку на ободранной губе. Томас вздыхает.
— Лет девять. Это было начало старшей школы.
— Хотел бы увидеть ее снова?
— Безумно, — улыбается Томас. Глаза печально сияют в полумраке. — И Чака тоже — это брат мой. Он меня очень любил. И любит. Может сутками тарахтеть по телефону.
Ньют несмело позволяет себе ответить на улыбку. Он опускает глаза, думая, как было бы здорово, если бы желание Томаса исполнилось. Ньют хотел бы посмотреть, какими могут быть отношения с матерью, кроме тех, когда вы постоянно обвиняете в чем-то друг друга.
О семье Ньюта он не спрашивает. О нем самом никто никогда не спрашивает. Ньют привык.
Томас ерошит ему волосы и тянет в комнату. Говорит, что уже совсем холодно. Ньют не сопротивляется, продолжая улыбаться ему в спину.
***
Ньют иногда думал о том, почему вся жизнь — не только его, но жизнь вообще — состоит из того, что людям приходится находиться там, где они находиться не хотят, и делать то, что они не хотят делать. Его интересовало, когда именно зародилась такая система, но также он осознавал, что, даже если кто-то об этом и думал, то не стал ничего менять. Проще всего одному звену подстроиться под огромную систему, чем огромной системе под одно звено. А может быть и не одно — каждый тогда захотел бы что-то перевернуть для себя.
Пожалуй, эта мысль появилась спонтанно — например, как многие из его привычек. Потому что философским смыслом вещей и общего бытия он старался себя никогда не грузить, а существование людей, чьи жизни не имеют и малейшего отношения к его жизни, его интересовало мало.
Впрочем, после этого он себя обычно одергивал: чтобы он жил так, как живет, вокруг работает та самая огромная система и тысячи людей, которые делают то, что делать не хотят, и так или иначе все их жизни касаются друг друга. Но об этом никто никогда не узнает.
Настроение, располагающее думать о чем-то таком — в некоей степени высоком и недосягаемом, потому что разобраться в этом слишком тяжело, — посещает Ньюта редко и только тогда, когда ему срочно нужно занять чем-то мозги. Когда он волнуется, когда понимает, что его ждет что-то неизбежное, или когда после срыва — почти недельного — идет к Томасу домой, понимая, что его могут даже не пустить.
Что вызвало этот срыв, Ньют предпочитает не думать: в голове уже несколько месяцев творится такая каша, что разобраться в ней положительно нереально. Лучше думать об огромной сложной системе, состоящей из переплетающихся проводов множеств жизней.
Нажать на звонок он не решается целых пять минут. Ньют уверен, что его шумное сопение уже давно услышали в глубине квартиры, а звонить теперь и не надо. В голову прокрадываются мысли, что он сейчас усложняет и без того сложную систему, и потому, пока не успевает передумать, все-таки давит на торчащую черную кнопку с уползающими в стену проводочками-венами.
Трель звонка затихает, и почти в тот же миг раскрывается дверь. Ньют так боится поднять голову и посмотреть Томасу в глаза, что рассматривает носки своих синих потертых кед, что шаркают по пыльному полу площадки. Он упорно переминается с ноги на ногу и ощущает давящее тяжелое молчание неимоверно. Оно висит в воздухе — хоть неси ведро и откачивай его.
Гудящей голове такое напряжение тоже не помогает. Ньют чувствует, как боль возрастает, понимает, что еще немного, стоит только немного затянуть, и череп разорвется на миллионы маленьких частей. Сломаются кости под тяжестью ощутимого взгляда уже таких родных темно-янтарных глаз, и Ньют уже никогда не сможет встать.
Если Томас его прогонит, Ньют ни за что не сможет вернуться туда, куда так долго пытается вытянуть его Минхо. К тем людям и тому миру, что хочется послать к черту.
А потом раздается вздох. Не менее тяжелый, чем взгляд, гораздо более громкий, чем гудящий в ночи город, но решающий все. Ньют видит, как в поле его зрения появляются босые ступни, Томас стоит так близко, что остро ощущается его тепло. Потом Ньют видит руки, и его притягивают ближе — в смысле, еще ближе. Смыкаются на пояснице пальцы, Томас утыкается лбом Ньюту в плечо, и тот не знает, что делать.
До него доходит, что нужно обнять Томаса в ответ, слишком поздно. Ньют кладет дрожащие ледяные руки ему на спину, и Томас судорожно выдыхает.
— Я же тебя просил.
— Знаю, — кивает Ньют. Знает и ничего не может поделать.
Томас отходит, пропуская Ньюта в квартиру, и только тогда Ньют решается поднять на него глаза. Выглядит Томас ничуть не лучше, возможно, даже более разбито, чем он. Синие-синие, почти фиолетовые, словно мазки гуаши, круги под глазами, посеревшая кожа и сгорбленная фигура. Взъерошенные волосы, трясущиеся колени — Ньюту физически больно видеть его таким.
Ньют закрывает за собой дверь, прислоняясь к ней спиной и все еще неотрывно глядя на Томаса. Тот не шевелится, теперь он опускает взгляд, рассматривая посиневшие пальцы на ногах, и Ньют грустно усмехается.
Ждал ли его Томас, вливая в себя литры того ужасного горького кофе, или просто снова допоздна сидел за учебниками? Вспоминал ли его или даже не заметил его отсутствия? Хотел ли, чтобы он вернулся, или проклинал каждую свободную минутку?
Ему надоедает стоять в оглушающей тишине и бояться сделать лишнее движение. В коридор выходит томасова кошка, усаживаясь у стены и укоризненно прожигая своими желтыми глазищами Ньюта и хозяина поочередно. Ньют берет Томаса за запястье, тянет за собой в комнату, обходит кошку по дуге, и та лишь тихо вопросительно мяукает им вслед.
Ньют садится на кровать, просит Томаса поспать хотя бы немного — но совершенно без слов. Тот тяжело падает на кровать, устремляя взгляд в потолок, а когда поворачивает голову к Ньюту, осторожно тянет его к себе; одними глазами умоляет остаться с ним. И кто Ньют такой, чтобы сопротивляться ему?
