***

Иногда хватает лишь взгляда, чтобы понять, что происходит с человеком. Иногда можно сделать вывод лишь на основе наблюдений, только стоит повнимательнее присмотреться. Иногда не нужно даже ничего говорить, не нужно долго копаться где-то глубоко внутри — все читается в глазах. Надо только уметь правильно распознавать.

Ньют таким никогда не являлся. Он не мог элементарно определить, что творится на душе у него самого, не то что у других. И если разбираться в себе он давно перестал — то ли потому что надоело, то ли потому что это никогда ни к чему не приводило в силу сложности такого анализа, — то разбираться в других хотел бы научиться. Не ради удовлетворения собственных потребностей, но ради тех, кто ему хоть сколько-нибудь дорог. И неважно, что таких наберется от силы три человека. Главное, успеть вовремя помочь.

Впрочем, наверное, это что-то из разряда суперспособностей. Просто потому что обычному человеку это точно не по силам.

Ньют просыпается уже к вечеру совсем один. Мягкая темнота комнаты, дверь в которую почему-то закрыта, не раздражает глаза и позволяет видеть вокруг себя достаточно.

Боль в практически выворачивающихся мышцах едва позволяет даже приподняться на локтях, а голову упрямо тянет вниз. Выкручиваются и кости тоже, буквально крошась под теми нагрузками, которые в обычном состоянии почувствовались бы вряд ли, но Ньют заставляет себя сжать зубы. Сам виноват. Придется терпеть, пускай к вечеру по какой-то причине становится хуже, чем днем.

В мозгу бьют колокола, вызывает гул в ушах, Ньюту хочется лечь назад, но больше никогда не просыпаться. Мир лишится еще одного бесполезного существа, а дышать станет чуточку легче.

Ноги держат с трудом, пока глаза застилает черная пелена, а звон в ушах становится отчетливей и громче — настолько, что приходится схватиться за голову и опереться плечом о стену. Переждать пару минут, прежде чем заставить тело идти дальше, и это самое большое испытание для иссушенного организма.

Какой бы безобидной ни была темнота, сталкиваться со светом глаза оказываются не готовы. Пронзает голову лучами стрел, и Ньют шипит себе под нос что-то бессвязное, но определенно нелицеприятное. Боль вновь начинает владеть им целиком и полностью.

А с кухни слышится голос. Какой-то грустный, и проскальзывают натянутые смешки — такие же натянутые, как струны гитар, готовые вот-вот порваться с резким звоном. И в тех словах, что произносит Томас, Ньюту чудится наполненное до краев отчаяние. Болезненное, серое и поглощающее своей безысходностью. Словно снова приходится переживать то, что так хотелось забыть, как страшный сон, выбросить из головы, как лишний мусор, и никогда не возвращаться к этому, как к пройденной смерти кого-то из близких.

Ньют к такому тоже не возвращается.

И он проскальзывает аккуратно в дверь на кухню, словно бесплотный дух. Останавливается на пороге и смотрит только себе под ноги, не решаясь поднять глаза на подрагивающую спину Томаса. Обтянутая серой майкой, сгорбленная, она кажется меньше — сам Томас кажется меньше, и тоска в его словах вырывается наружу и окутывает его белесым угрюмым дымком. И до Ньюта доходит осознание, что все почему-то стало не так.

Вряд ли он сможет понять, когда это произошло. Как и все, что с ним случается, эти изменения проходили незаметно и максимально скрытно. И отследить невозможно, какая деталь или какое слово могли привести к конечному итогу.

Кажется, Ньют слышал, что это называется эффектом бабочки. Когда, подобно домино, одно за одним падают звенья огромной построенной нечеловеческими усилиями цепи — только вот в отличие от домино тут нельзя наверняка сказать, какое звено упало первым. И Ньют сейчас уже уверен, что однажды он проснется утром и обнаружит себя лежащим в перемешанных дощечках домино, разбросанных, уничтоженных, не представляющих из себя более целой системы — только жалкую кучу бесполезного хлама.

Неприметному мотыльку, что как-то влетел в открытое окно, стоило лишь слегка взмахнуть легкими крылышками — этого хватило, чтобы уронить какое-либо из звеньев.

Когда Томас кладет трубку и вздыхает тяжело-тяжело, Ньют вдруг понимает, что ушел в раздумья слишком глубоко. Теперь поздно думать, что привело к этому, остается лишь наблюдать, как все вокруг него рушится в тысячный раз.

— Как ты? — произносит Томас, но на Ньюта тоже не поднимает глаз. Ньют пожимает плечами. Почти нормально. Но он виноват.

— Кто звонил? — спрашивает, стараясь вернуть голосу твердость, но хрип звучит в нем, как помехи при телефонном звонке, и приходится переходить вовсе на шепот.

Томас вскидывает голову, сталкиваясь, наконец, с Ньютом взглядами, и улыбается до того грустно и едва ли заметно, что самый лучший сапер не смог бы предотвратить взрыв в сердце. Томасу нельзя так улыбаться. И его глаза не должны сиять в такой манере.

— Чак, — отвечает он тихо и качает головой, — пока мамы дома нет.

И Ньют, наверное, впервые в жизни сразу же понимает, что должен сделать. И не то чтобы это оказалось так просто — ноги просто внезапно перестали слушаться, — но заставить себя в пару секунд пересечь кухню и приблизиться к Томасу получается виртуозно. Для подавленного Ньюта так точно. Всего на мгновение он позволяет себе установить с ним зрительный контакт, а потом Ньют кладет ладони Томасу на талию и прижимает к себе. И упираясь ему лбом в плечо, тот цепляется Ньюту за футболку между лопатками. Сильно, отчаянно, со страхом — будто всерьез верит, что в данный конкретный момент он летит в черноту гигантской бездны.

Быть может, Ньют не позволит ему упасть.

Неверие в счастье больно вцепляется в глотку, и пальцы льдом сковывают горло. Ледяная клетка держит в заточении, но не позволяет даже слезинку проронить. С болью в груди и ослабленным сердцем Ньют убеждает себя, что ему нужно всего-то перестать разочаровывать себя и людей в себе. Тех людей, который дороги ему и которым дорог он.

Ньют думает, что всегда — что бы в его жизни ни происходило, с ним рядом будет кто-нибудь, кто будет готов помочь. Его посещают мысли, что ему плохо только по той причине, что он сам считает себя одиноким. Считает себя тем, кем он не является. Кем не являлся никогда. Если когда-то его загнали рамки — те же, по которым живет каждый человек каждой страны, то он отчаянно искал из них выход. В конце концов его изгнали, но он все равно оказался в итоге не там, где хотел. Все снова пошло не так.

Поэтому Ньют не хочет, чтобы что-то подобное чувствовал Томас. Поэтому Ньют хочет постараться для него. Поэтому Ньют хочет, чтобы Томас не был один.

Усаживая Томаса за стол и ставя перед ним кружку горячего чая, Ньют почему-то вдруг ловит проницательный взгляд угольно-черной кошки и почти читает ее мысли. При условии, что кошки, конечно, могут думать. Может, это как раз-таки ей удалось услышать то, о чем размышлял человек, и под звук тяжелого вздоха Ньюта запрыгивает к хозяину на колени. Ластится, тычет головой ему прямо в живот, и Томасу остается только уделить ей внимание. Ньют позволяет себе легкую улыбку.

Они не будут говорить ни о чем из того, что случилось за последние сутки. Не станут поднимать тему срыва Ньюта, не начнут докапываться до того, почему Томас ощущает себя таким разбитым после разговора с братом, не решат обсудить проблемы друг с другом. Не станут делать ничего из этого. Они просто выйдут на балкон, выкурят по нескольку сигарет, смотря, как меж их губами и пальцами тают сигареты и их плотный дым, вспоминая, как однажды они попробовали закурить в первый раз, как нелепо было втягиваться в это. Они просто будут делать вид, что лучшего расклада и существовать не может, что никому из них не нужен совет и не нужна помощь, но все равно поддержат друг друга одним лишь своим присутствием.

И глядя в глаза, отливающие непередаваемым темным янтарем, Ньют подумает, как сильно ему хочется поцеловать Томаса. Подумает, но заставит себя об этом забыть.

***

— Тебе пора это прекращать, — проговаривает как-то Минхо. Ньют смотрит на него как может мрачно. Так мрачно, наверное, способна смотреть только смерть. И только в те моменты, когда выбранный ею кандидат отказывается от своей участи.