Пожалуй, смотреть так на лучшего друга — наихудшая идея, что может посетить человеческий мозг. Этот взгляд не подействует, а друг знает Ньюта слишком хорошо, чтобы не понимать, что за ним последует. И потому Минхо позволяет себе нахально ухмыльнуться. Ньют заслуживает этой ухмылки. Она — как пытка перед казнью. Так пьют удовольствие чужих криков, опустошают сосуд, чтобы утилизировать его после. Но Минхо отнюдь не плохой друг.

— У меня нет зависимостей, — отрицает Ньют и качает головой. Выдерживать прожигающий взгляд Минхо он научился уже очень давно, а теперь может позволить себе не отводить глаз, когда идет такая нешуточная борьба. Это борьба за право доказать, кто ты есть. Это борьба за право показать, что ты можешь сопротивляться. Это борьба за право не дать своей личности разрушиться и похоронить под осколками камней свою гордость. Ньют не может проиграть.

Учеными не доказано, может ли произойти самовозгорание человека. Однако несколько позже эпохи Средних веков люди верили, что такое возникает у многопьющего человека, настоящего алкоголика, который не жалеет ни тело, ни душу. И потому огонь, возможно, является священным — может, именно он очистит от грехов такого пропойцу?

Ньют думает, что тоже загорелся бы обязательно, если бы не был на сто процентов уверен, что рассказы о самовозгорании — миф. Но он никак не уверен, не загорится ли под озлобленно-прожигающим взглядом Минхо. А может, это Минхо загорится сам? От собственной же злости. От глупого поведения Ньюта. От всего того, что сваливается камнями на плечи и, ударяясь друг о друга, вызывает искру. Интересная гипотеза.

— Есть. И ты от чего угодно начинаешь зависеть очень быстро. Не только твои вредные привычки входят в этот список.

— Мои вредные привычки не являются зависимостью.

— Но ты зависишь от своих привычек.

Ньют выдыхает через нос и откидывается назад. Под взглядом друга пока не сдается. Тот тоже еще держит себя в руках, но Ньют отчетливо видит, как сжимаются сильно кулаки, как выступают на тыльной стороне ладони вены — синие-синие, как море на горизонте, и извилистые, как река Амазонка. Он хотел бы там побывать.

— Ты ненормальный, если позволяешь этому всему тобой так просто завладеть.

— Я сошел с ума уже давно. — Ньют усмехается. Минхо не сдается.

— Тебе нужна помощь. Пока не поздно, стоит повернуть назад и начать жить заново. Влиться в систему и стать ее частью.

— Та же система выплюнула меня, потому что я оказался испорченным продуктом. А дороги назад никогда не существовало.

Когда Ньют встает из-за стола, все еще не разрывая зрительный контакт, Минхо утробно и тихо рычит. Когда Ньют поворачивается к нему спиной, чтобы выйти из кухни, но больше — чтобы спрятать появившуюся безумную улыбку, у Минхо хрустят суставы. Когда Ньют оказывается уже в дверном проеме, Минхо безразлично бросает ему в спину:

— Ты никогда не был испорченным, пока не испортил себя сам.

Ньют спешит уйти, чтобы как-то случайно в это не поверить.

***

Иногда ему хочется стать полезным. Иногда он мечтает о том, что когда-нибудь наступит то время, когда он сможет протянуть руку помощи тому, кто действительно в этом нуждается. Иногда он размышляет о том, что ему стоит только захотеть все изменить и начать постепенно и не делая резких движений идти к цели. Тогда все должно получиться.

Но он упускает всего одну деталь.

Помощь нужна и ему самому. Пускай он никогда не признает этого.

Принимая ее каждый день от лучшего друга, он к этому привык. Привык молчать, когда Минхо ругает его за очередное непослушание. Привык смотреть, как Минхо забирает его пьяного домой. Привык просыпаться в мягкой кровати не у себя дома благодаря Минхо, который вечером помогает ему раздеться, заставляет принять душ и укладывает спать, а поутру уже готовит таблетки и завтрак. И грозный взгляд разбитых стекол внутри него.

Но он никогда не ценит этого по достоинству. За месяц это стало привычкой, за полгода обыденностью, а за год — необходимостью. Он не сможет без этого жить. А признаться боится.

Боится сказать даже самому себе, что он сгорит, как огромная человеческая свеча, как только Минхо захочет его оставить. Боится сказать даже самому себе, что неправ, когда так поступает. Боится сказать даже самому себе, что давно бы загнулся в какой-нибудь канаве. Пошел бы в казино. Потратил деньги, которых у него нет. Закончил бы жизнь, отдавая ее за огромный долг.

А Минхо все терпит. Сжимает зубы, посильнее напрягает волю и идет вызволять друга. Ньют верит, воля — самая сильная мышца в организме Минхо. Она прочно вросла в тело, она оказалась самой важной и самой часто работающей. Она оказалась самой главной — после большого сердца, в котором почему-то всегда остается место для Ньюта. Самое главное, самое просторное место.

И ему хотелось бы сделать что-то подобное и для Минхо. Хотелось бы отблагодарить всех, кто вообще ему помогал. Кто был с ним хотя бы пару дней. Но воля у него — жалкий отросток, рудимент, который использовать уже никак нельзя. Он бесполезен. Никак не поможет. Все зря.

На пару дней Ньют хочет забыть обо всем. Не так, как забывал до этого — с кусающейся иглой, опутывающими кольцами бестелесных змей или жидкостью, полной огня. Этого не надо. Ему нужен только компьютер и телефон, в котором несколько часов подряд слышен бодрый голос уставшего Томаса. И это то, что помогает лучше всяких терапий и лекарств, лучше вообще любого способа лечения, который ему приходилось уже пройти. Это помогает не на физическом уровне, но на душевном, и треп Томаса по-настоящему лечит. Лечит так, как не лечат те самые бесполезные терапии и горькие таблетки.

Ньют проводит выходные в собственной холодной квартире. Лежит на твердой кровати, на которой еще остаются отпечатки его матери — остается сам ее дух, который выгнать не сможет никакое сильнейшее заклятье. Квартира кажется такой же мертвой, как обитающий в ней дух, разбитая, серая, неприметная, едва ли имеющая право на существование.

Ньют видит картину на кладбище, где взъерошенные маленькие птички поедают рассыпанные на снегу крошки, ютятся рядом с выделяющимся в белом снегу черным памятником. Продолжают биться с холодами за жизнь, ловят на свои маленькие перышки опадающие крупицы снега, а тот неспешно кружит в воздухе. И его медленный вальс — самое красивое, что Ньют видел в жизни. И глядя на голые деревья вокруг множественных могил, глядя на мертвую обстановку, резким черным цветом контрастирующую с режущей глаза белизной, он понимает, что все не такое, каким кажется. Вполне возможно, что снег — это белый лист бумаги. Вполне возможно, что черные мазки деревьев и камней памятников — всего лишь набросок. И этот набросок в последующем обязательно обретет ярчайшие краски, расцветет, начнет дышать. Распахнет веки своих невероятных нарисованных деревьев и вдохнет чистый воздух земляными легкими, что покроются нежной травой.

И потому Ньют кидает еще немного крошек несчастным птицам, чтобы те налетели на них как можно скорее и склевали все до последнего.

Но и сейчас, обращая внимание на подоконник квартиры, Ньют видит, как за окном собираются все те же маленькие птички. Видит, как они ерошат свои перья, как хохлятся, как чирикают друг другу что-то своими малюсенькими клювиками, а потом неожиданно понимает, что все, что ему кажется таким сложным и необъяснимо важным, для них не представляет никакой необходимости.

Как же он хотел бы быть птицей.

Но раз он не может быть птицей, ему придется волноваться о том, что никогда не придет в те милые крохотные головки и что никогда не взбудоражит едва заметное птичье сердечко. И значит, Ньюту необходимо вернуться к своему компьютеру, необходимо продвигать себя в своей цели и фоном слушать безостановочный бубнеж Томаса.

Томас интересуется, как у него дела.

Томас спрашивает, все ли у него хорошо.

Томас ненавязчиво надеется, что Ньют не выходил из дома.

Томас слишком очевидно переживает, не заявится ли Ньют к нему в том же состоянии, в каком пришел несколько дней назад.