Ньют заставляет себя посмеяться с подобного беспокойства. Заставляет себя проговорить, что ничего с ним не происходит. Что он здоровее всех. Что он никогда больше не появится перед Томасом таким. А потом и вовсе теряет нить разговора.

И глядя на набранное сообщение на экране с датой и местом встречи, он нажимает «Отправить» прежде чем завалиться спать.

***

Пожалуй, это здорово — заводить новые традиции. Теплые, наполненные прекрасными моментами, наверное, даже почти счастливые. Которые приносят что-то, чего уже очень давно ждешь. Что придает сил. Пожалуй, это здорово — иметь такие традиции.

Ньют с Томасом заводят традицию совсем иную. В каждую новую их встречу они проходят на балкон, выкуривают по сигарете, а затем недолго сидят на старых креслах, что Томасу как-то еще при переезде пришлось выставить из комнаты — они занимали слишком много места. Хотя была еще и другая комната, туда Томас даже почти не ходил — объяснял он это тем, что в этой комнате ночевал Чак, когда еще ему позволяли приезжать к старшему брату в гости. И там Томас не хочет трогать совершенно ничего.

И когда одна сигарета прыгает с высоты за второй, словно пытаясь догнать возлюбленную, Ньют присаживается в кресло рядом с Томасом, выпуская из легких остатки мутного дыма, а Томас вдруг кладет голову Ньюту на плечо. Они вместе смотрят куда-то за горизонт, туда, где уже не видны крыши домов, где уже ничто не напоминает о присутствии там людей, где все спокойно и полностью естественно. Уходить сегодня не хочется.

— Ты хотел бы снова увидеть мать? — интересуется Ньют, похлопав друга по щеке. И тот чуть вздрагивает, открывает глаза и сбрасывает с себя накинувшуюся на него дрему, словно толстый плед.

Томас молчит несколько долгих секунд, и Ньют думает, что ответ уже и не получит. В глазах цвета темного янтаря сияют розовые отблески заката — такой же цвет, в который сейчас выкрашены необычайно легкие на вид облака. А потом Томас поворачивает к Ньюту голову.

— Думаю, да. Всего еще один раз. Чтобы я мог нормально с ней попрощаться в этот раз и теперь уже больше никогда не возвращаться к прошлому. Имею в виду наши обиды и недопонимания.

Ньют кивает. Он это понял еще при самом первом разговоре об этой женщине, но словесное подтверждение, что он все сделал правильно, ему было необходимо. Иначе и нельзя.

А облака сегодня и впрямь похожи на вату. А некоторые — на развевающийся на ветру шелк. Обычно они давят своим грозным видом с высоких небес. Обычно они выбиты из мрамора и замаскированы под легкую материю, чтобы создать ощущение свободы, чтобы быть похожими на перину, в которую хочется упасть с размаху и в ней же уснуть. Но Ньют всегда точно знает, что такое ощущение ошибочно. Что на самом деле они тверже камня, что, прыгнув в объятия такой обманчивой перины, можно больше никогда не встать, что они убивают так невыносимо просто, что и не заметишь.

Сегодня вообще все не так.

С ними на балконе сидит кошка, Ньют встает с кресла и подходит к окну, а Томас кладет голову ему на плечо снова, наблюдая за непривычно воздушными облаками. Все теперь непривычно. Новый скачок — Ньют чувствует новые неуловимые изменения.

Может быть, упавшее домино теперь становится на место, чтобы в какой-то момент вновь разрушить идеальную систему от одного лишь взмаха крыльев мотылька?

***

Ньют сидит на перилах моста, свесив ноги и болтая ими в воздухе, и думает о том, что впервые смог сделать кого-то счастливым. Наверное, Ньют был бы не против делать это чаще. Чтобы видеть чужие сияющие лица. Чтобы ловить восторженный блеск в глазах. Чтобы заставлять людей улыбаться и самому довольно растягивать губы — улыбаться в ответ хотя бы совсем мимолетно и легко. Чтобы наблюдать за чужим счастьем со стороны и греться в тени, чувствуя, как сквозь тело проходят теплые лучи того самого счастья.

Он был бы не против. Если бы ему было для кого это делать.

А ведь Томас уже так много сделал для самого Ньюта. Но ни в коем случае Ньют не откупается от Томаса за свою внезапно возникшую зависимость, это лишь способ сказать спасибо. Ньют знает, что это — лишь малая часть того, что дал ему Томас, но на большее он пока не способен.

Невидимой тенью Ньют следует за Томасом, наблюдает, как расцветает его лицо, как все шире и радостнее становится его улыбка, как все чаще Томас старается сдержать слезы. Те слезы, что он не может позволить себе показать кому бы то ни было, потому что внутренние монстры есть даже у него. И монстры эти ни за что не дадут Томасу хоть секундную слабость выдать напоказ. Те слезы, что переполняют его существо через край и теперь готовы вылиться из сосуда, но Томас упорно пытается им найти в себе новое место. Те слезы, что Ньют видел уже не единожды, но упрямо пытался не замечать. Разве так поступают?

Томас общается с потерянной матерью так, словно она никогда его не оставляла. Так, словно всегда была рядом. Так, словно она для Томаса все и немножечко больше. Мать общается с найденным Томасом так, будто не она прекратила общение с ним на долгие годы. Будто не она стала причиной того, насколько Томасу пришлось пересмотреть для себя весь свой мир. Будто она не была виновата во всем, что с ним случилось.

Но Ньют, шагая рядом с ними насколько может незаметно, не знает всего. Не знает ничего.

Томас и вправду выглядит счастливым. Томас — тот человек, который, Ньют убеждался уже не раз, готов радоваться любой мелочи в своей короткой жизни, потому что уверен, что это несравнимо много. Потому что уверен, что любой день — повод для радости. Потому что он — воин с серостью окружения, и та могла бы проиграть только уже под напором его ярчайшего оптимизма.

Места сменяют друг друга со скоростью света: за один день Томас поставил себе целью показать матери весь город, чтобы напомнить ей все то время, которое они вместе проводили, когда он был еще совсем маленьким. И Ньют уже едва может идти, не поспевая за ними двумя, такими сверкающими и счастливыми, что слепнут глаза. Парк и детские качели, музыкальная школа Томаса, в которой когда-то преподавала и его мать, кафешка, в которой они бывали почти каждый день, которая стала лично для них двоих маленьким раем, мостовая, по которой оба без сомнений пробежали босиком, оглушая веселыми криками и Ньюта, и любых прохожих. Смотреть на них уже нет сил. Но Ньют смотрит. Смотрит, рассматривает, запоминает, до боли впитывает в себя образы счастья. И понимает, что для него счастье — понятие настолько же эфемерное, как надежда на нормальную жизнь.

Томас легко замечает его меланхолию. Подбегает к Ньюту мгновенно, и лицо его — то самое обеспокоенное лицо, к какому Ньют уже давно привык. И если бы Ньют мог, он обязательно бы достал из-за пазухи фотографию лица Томаса и показал бы ему — чтобы тот сравнил и понял, насколько его выражение всегда похоже. Насколько оно одинаково. И насколько забавно.

А мать стоит в стороне и улыбается самыми краешками губ. Так, как часто улыбается Томас. И Ньют замечает, насколько они похожи, насколько они родные, насколько Томас перенял ее черты. А сравнить себя со своей матерью Ньют не рискует. Боится не найти отличий.

Что говорит ему Томас, Ньют не слушает. Только смотрит ему за спину, точно в глаза — такие же темно-янтарные — его матери и не может от них отвернуться. И в них такое понимание его самого, что Ньюту хочется завыть. Разорвать ребра, вырвать легкие — что угодно, только бы перестать что-то чувствовать. И недовольный тем, что Ньют совсем не обращает на него внимание, Томас кладет руки ему на щеки, заставляет повернуть голову, и Ньют лишь тогда с огромным трудом позволяет себе перевести на Томаса взгляд.

Томас убеждает Ньюта, что все хорошо. Убеждает, говорит какой-то сбивчивый бред, лепечет что-то заплетающимся языком и сам забывает, что несет. Ньют смотрит ему в глаза, не отрываясь, и ощущает, как быстро в груди разливается тепло — будто от дорогого алкоголя. Так ли часто он чувствовал что-то подобное?

— Томми, — выдыхает он и улыбается — надломленно, надрывно, но однако же почти спокойно, и Томас прерывается, обрывает себя на полуслове, затыкается совершенно внезапно, но на улыбку отвечает — чуть ли не до глупости радостно.