Кофе, запах которого прочно связан с этой квартирой, в коей всегда живет солнце. Кофе, который стал уже неотъемлемой частью Томаса и его обиталища. Кофе, который Томас делит с Ньютом без всяких сомнений, а тот с благодарностью принимает напиток из его рук. Кофе, который навсегда станет для Томаса поводом пригласить Ньюта в гости и дух которого незримо присутствует в каждой комнате, живет в квартире подобно домовому и делает ее еще уютнее. И тот дух пускает пальцы даже в кошачью пушистую шерсть, гладит ее и преследует цель оставить свой след.

Укрывая Ньюта мягким пледом, видя, что он засыпает, Томас предлагает Ньюту перебраться в комнату, а тот упрямо и сонно мотает головой и отказывается. Думает, что там будет чувствовать себя еще хуже, еще некомфортнее, еще отвратительнее. Ньют передергивает плечами, когда на них ложится томасов плед в полоску, придерживает его пальцами и не позволяет себе встать на ноги только из-за кошки. Ее пронзительные глаза тонкими щелями провожают снующего туда-сюда хозяина, а после неспешно закрываются совсем, скрывая свой подозрительный взгляд.

Ньют просыпается уже почти совсем ночью. Уже и ноги затекли, и ретировалась с колен кошка, и помещение погрузилось во тьму. За окнами живет шумный город, а внутри квартиры тихо и темно. Сонно.

Ньют соскальзывает с подоконника, морщится от боли в ногах, проходит в комнату из кухни. По полу тяжелым шлейфом тянется полосатый плед, неслышно шуршит по ковру, вторя по-кошачьи невесомым шагам Ньюта. В комнате пыхтит ноутбук с уже потемневшим экраном, и прямо за столом перед ним сопит Томас. Подложив руки на стол, он утыкается лбом в раскрытую тетрадь, а на клавиатуре занимает свое почетное место кошка.

Ньют едва различает это в темноте, однако проходящий из-за стекла свет позволяет увидеть достаточно.

Уходя типично по-английски, Ньют просто оставляет полосатый плед у Томаса на плечах. Когда закрывается дверь, парень вдруг просыпается в квартире совершенно один. И только кошка укоризненно что-то мяучит хозяину.

***

Какое-то время Ньют никого не хочет видеть. Он сидит дома, никуда не выходит и думает, что ему делать дальше. Нужны ли ему все эти попытки влиться в русло повседневной и совершенно обычной жизни. Той самой, к которой привыкли тысячи и миллионы людей. Той самой, которая не несет в себе что-то такое, что заставляет выставить стену между собой и всем миром. Но, может быть, это мир выставляет стену, не позволяя проникнуть в него кому-то постороннему?

Томас уверяет Ньюта, что нет. Мир слишком великодушен, чтобы закрыться — так трусливо и невеличественно — от тех, кто в нем живет. Ньюту действительно хочется ему верить.

Наверное, такая слепая вера Томаса в добро выглядит глупо. Ньют не может ее принять. Он знает наверняка, что такого не бывает, но заставляет себя выслушивать все, что рассказывает ему Томас — а если слушать не захочется, можно оставить телефон на кровати и выйти покурить на балкон.

Сколько себя помнит, Ньют никогда не проводил за телефонными разговорами столько времени. Скорее, он просто их ненавидел. Максимум, что можно было себе позволить, несколько секунд. Спросить, как дела или попросить приехать. А потом разговаривать лично. С Томасом это не работало.

Он даже не заметил, когда точно они успели обменяться номерами. Только вот, когда Ньют решил, что за последние несколько дней в его жизни было и без того слишком много Томаса, и подумал, что лучше ему пока не заявляться больше в гости, как тот позвонил ему. Вообще-то номер не определился, и Ньют долго пялился в экран, пытаясь понять, ошиблись это номером или сейчас с него будут трясти деньги за кокой-то забытый долг. Но все оказалось много радостнее.

Томас не настаивал на том, чтобы Ньют к нему пришел. Поинтересовался, все ли в порядке, спросил, как самочувствие, пожелал удачного дня и быстро отключился. Вечером позвонил снова. И утром. Опять вечером.

Почему-то Ньют уже к третьему дню был не против.

Пока старые близкие друзья заняты, пока не могут контролировать, что с ним происходит, он заполняет все время только одним человеком. Понимание, что это донельзя глупо, не мешает, и Ньют отмахивается; мол, делать ему все равно большую часть дня нечего.

В перерывах между их разговорами — Ньют даже не запомнил ни одной темы, что они успели пройти, — он думал о том, что Томаса всюду слишком много. Вот по-настоящему много. Не так, как было в предыдущие дни — парень теперь пробрался и в телефон. Практически поселился в мозгу. И Ньют никак не может понять, нормально ли это: последний раз он начинал с кем-то такое тесное общение лет пять назад. И потому теперь не знает, правильно ли это — то, что за таким сближением скрываются дни. Исчезают и истаивают — их и заметить невозможно. Противиться же, однако, ему не особенно хочется.

Ньют не чувствует, что доверяет Томасу так же сильно, как, допустим, тому же Минхо. Он, разговаривая с Томасом каждый день утром и вечером, вставая под мелодию звонка телефона и ложась спать после услышанного «Спокойной ночи», начинает ощущать себя так, будто знал Томаса всю жизнь, но никогда раньше не перекидывался с ним и парой слов, а сейчас вдруг отчего-то стал узнавать его вновь. Ньют не рассказывает о себе, Томас не рассказывает о себе, никто из них друг о друге не спрашивает, но изучает. Осторожно. Ньют — с боязнью. Томас — с любопытством.

Усталости от всего происходящего испытывать не приходится. Но впускать кого-то в жизнь все равно тяжело. Если бы этот кто-то не казался настоящим ураганом, что сносит на своем пути абсолютно все, они на самом деле остались бы друг для друга простыми знакомыми, которым даже не о чем разговаривать.

Пересиливать себя Ньют давно отвык. Он и впрямь тянется к тому, что доныне было для него закрыто, но все еще напуган тем, чем это может для него обернуться. Столько раз уже наступал на одни и те же грабли. Так чем же этот раз отличается от других?

Но этот раз отличается. Хотя бы характером человека, который внезапно ворвался в привычный образ мыслей Ньюта. Свежим дыханием, новым глотком, странными убеждениями, невероятными открытиями. Возможно, чем-то еще. И Ньют увидит это, когда добровольно позволит себе разрушить воздвигнутую им же самим стену между собой и всем миром.

***

Когда идет дождь, Ньют всегда ощущает себя защищенным. Даже на самом деле не знает, от чего. Просто ощущение, что дождь плотной стеной отгораживает его от враждебного мира, в котором Ньюту по-прежнему нет места, появляется, как только по крышам ударяют первые капли. Даже город кажется более чистым, не запачканным людьми и их мелкими в масштабе Вселенной проблемами. Проблемы Ньюта этот дождь смывает тоже. И от осознания этого жить становится чуточку легче.

Рядом лежит выключенный телефон, а Ньют сидит на кровати в пустой квартире и смотрит в серое окно. В том окне отражение перерождающегося города, сокровище раздумывающего о стольких вещах, что и не укладывается в голове Ньюта, отголосок старых потерь старой жизни.

Дом серого кирпича, что стоит напротив, похож на тот, в котором живет Ньют, феноменально. Многоэтажки-близнецы, и таких по городу несчетное множество. Ньют думает, что души людей тоже во многом похожи, во многом одинаковы — как и эти дома.

Его душа, например, — заброшенная постройка.

Открывая окно, он позволяет свежему влажному воздуху подхватить его мысли и унести за пределы комнаты, чтобы растворить в вышине, как дым, слетающий с губ Ньюта. Он сминает пальцами сигарету, отправляет ее в далекий полет и наблюдает, как она приближается к земле. Не быстро и не медленно, но в какой-то момент с ней заигрывает порыв ледяного ветра, но умирающая сигарета не обращает на него должного внимания. В конце концов она все-таки достигает черноты асфальта.

Ньют быстро одевается, сует ноги в ботинки, а телефон — в карман и выскакивает из квартиры. Хлопает дверь; запирать ее, конечно, никто не будет. Даже если были бы ключи.

Порывистые — как тот же ветер — настроения бывают у Ньюта нечасто. Но дождливая погода вызывает их точно всегда. И потому он, сжигая за собой все, что давно пора было оставить в прошлом, шлепает по лужам. И намокают ноги, и с волос течет не меньше, чем с небес, и куртку можно выжимать, а Ньют продолжает шагать по совершенно мокрому асфальту, смотря прямо перед собой. Но он готов уверенно заявить, что живым себя чувствовать может лишь сейчас.