И Ньют знает, что сам разорвал сердце Чака. А тот все терпит.

Это же Ньют сделал и с сердцем Томаса. Встречаясь с привычным янтарем его глаз, он видит не тот блеск, что держит на плаву, он видит мутную пелену разбитого, уничтоженного мира, что Томас придумал как-то давно.

Он пытается встать, садится, и Томас тянется вслед за ним. Ньют смотрит долго, неотрывно, а потом все же обхватывает его руками. Высохшие губы ему что-то обещают, Ньют не знает что, но уверен: эти обещания не сдержать он права не имеет.

Томас всхлипывает, упирается лбом Ньюту в плечо, и рядом с ними падает Чак. Объятия становятся, больше, крепче и теплее, а Ньют думает, что все люди, что его окружают, никогда не позволят ему остаться одиноким впредь. Такое сильно желание все бросить и сорваться куда глаза глядят. Лишь бы все они его не оставили.

Томас отводит Ньюта на кухню и молча делает ему кофе, Чак все это время не отходит от Ньюта ни на шаг, цепляясь пальцами за его рубашку, и Ньют не перестает его обнимать и безостановочно извиняться, а кошка сидит около его ноги и мурлычет на весь дом, потираясь ему о штанину.

И когда Чак отходит от испуга, когда кошкой забывается ее внезапная нежность, когда выпито по десять кружек растворимого кофе, когда сумерки отдали уже власть полному мраку, Ньют, лежа рядом с Томасом, робко целует его. Даже не надеясь получить ответ. Но ответ имеет место быть, Томас цепляется за Ньюта сильнее, чем цеплялся весь день Чак, обнимает до того отчаянно, что встают комом в горле слезы, и шепчет ему в ухо совсем беспомощно:

— Никогда больше нас так не пугай.

***

А потом все начинает крутиться в адской карусели. Ньют не успевает следить за событиями, он успевает следить только за сменой болезненных ощущений, целыми днями лежит на кровати и не может заставить себя сказать хотя бы слово.

Он хотел бы просто пялиться в потолок, но каждое неаккуратное шевеление заставляет его по новой проходить все тяготы страшнейшего кошмара на земле. Томас выгоняет Чака к друзьям, чтобы тот всего этого не видел, зовет на помощь Минхо, а Ньют мечется по кровати, выкрикивая что-то совершенно бессвязное, не помня себя от боли и слез.

Его дни проходят в единственной комнате серых стен, куда друзья притащили его несколько дней назад, куда вели его под руки и периодически командовали:

— Тут ступенька, не упади, — мягкий голос Томаса.

— Здесь направо, не отключайся, — грубее просит Минхо.

— Ложись сюда и дожидайся врача, — неуловимым ветром шепчет Томас, оставляя его одного.

А в напоминание остается тепло его ладони на щеке.

Томас к нему совсем не приходит. Ньют не видит его около недели, но от скуки начинает говорить сам с собой, рассказывая самому же себе обо всем том, что Томасу сказать не успел. Ему кажется, за ним наблюдают, он уверен, что его ни на секунду не оставляют в покое, а понять, где находится, совершенно не может.

Ему говорят, что ему просто чистят организм. Его много раз спрашивают, как часто он принимал наркотики, а он говорит, что нечасто. Спрашивают об алкоголе, и он охотно отвечает: «Каждый день не по одной бутылке». А когда интересуются увлеченностью сигаретами, громко смеется — да так дико, что целое огромное здание отзывается таким же необузданным хохотом, и остается в послевкусии стойкое впечатление, что смеются сами демоны преисподней.

На улицу его не выпускают, он не видит настоящего дневного света много дней, и, кажется, еще больше он не видит солнца — своего солнца, что освещало ему путь так отважно. Физическая боль заменяется душевной, пускай он и не уверен, осталось ли еще хоть что-то от его так называемой души. Он чувствует, как плачет, но не чувствует, что наконец-то оживает.

Когда появляется на пороге жуткой комнаты серых стен Минхо, Ньют даже не смотрит на него. А друг подходит к нему, кладет на плечо руку, а потом улыбается, и слезы текут интенсивнее. Потому что улыбка — отражение самых сломленных его надежд. Потому что сама улыбка — как трещина на идеальном стекле.

— Я не хочу тут больше быть, — шепчет Ньют, падая другу в объятия, упирается лбом ему в основание шеи, а остановить себя от непрошенных слез совершенно не может. Когда же их накопилось столько?

— Томас обещал тебя забрать на днях, — произносит Минхо мягко, и этот тон совсем на него не похож. Грубый, излишне прямолинейный Минхо, он сейчас отнюдь не такой. Будто проходил через то, через что прошел Ньют, самостоятельно. Возможно, так оно в каком-то смысле и было. — Тебе повезло, что Алби тут не последнее место занимает. Тебя могли оставить здесь на полгода, пока не убедились бы, что ты больше себе не принадлежишь. Радуйся, что пробыл здесь так недолго.

— Сколько?

— Две с половиной недели. Начало положено. Если не прекратишь, вернешься сюда. – Минхо вздыхает тяжело и надрывно, и Ньют думает, что работу тот выбрал самую ужасную на свете. Прошлый раз в подобной помощи не было нужды, ребята справились и без этого, но прибегнуть к крайним мерам их заставил Томас, и Ньют это знает наверняка. Он напуган. Он не хочет так жить. Он не хочет загнуться через три-четыре года, как и говорил ему Томас. Не хочет. Он точно этого не хочет. — Я надеюсь, на тебя это подействовало. Потому что это подействовало даже на меня.

Ньют отчаянно кивает, так долго и так часто, что почти начинается истерика, и Минхо терпеливо гладит его по волосам, прося успокоиться, но успокоения это приносит только меньше. Ньют захлебывается рыданиями, цепляется за Минхо пальцами и не хочет его отпускать ни на секунду, и тот покорно сидит рядом с ним, укачивая, как маленького ребенка.

И рушатся обломки убитого мира Ньюта, чтобы оставить чистое поле для застройки новых домов и посадки новых садов, и боль оставляет после себя плешь размером с черную дыру, и остается яркое воспоминание, которое учит чему-то большему, чем простое «Не убивай себя». Принять теперь нужно целое мировоззрение, принять нужно свой новый мир, принять нужно и самого себя в том числе, и Ньюту менее страшно от этого не становится.

Не становится и Томасу.

И Минхо тоже.

И Алби за него волнуется.

Но кто, как не они, еще сможет ему помочь, когда сам он раскрыть свои глаза не в силах? Кто, как не они, готовы бросить вызов большой Вселенной ради маленькой победы? Кто, как не они, достойны лучшего за эту помощь и за эту мощь?

Ньюту никогда таким не стать. А пройденная боль заставит пожалеть о том, что загубил значительный период жизни, но заставит вспомнить, что он есть. Заставит остановиться, вдохнуть полной покалеченной грудью, обернуться назад и напомнить себе, кем он является и кем он хочет быть. Заставит высохшие губы прошептать: «Спасибо».

И поднимая голову, Ньют абсолютно готов вернуться домой.

***

Когда наступает период временного затишья, напряжение сквозит на фоне, но уходить никуда не спешит. В квартире и сожженных душах селится тепло, семейное и родное, а в сердцах робко прорастают слабые цветы. Томас присматривается к Ньюту внимательнее, оберегает его активнее, а времени уделяет вдвое больше. Обнимает во сне, словно так пытается уцепиться за жизнь, и Ньют ощущает его тревожную и трепетную заботу, чувствуя, как сильно от этого дрожат руки.

Чак не отлипает от них обоих и трясется над ними, словно над хрустальной вазой. Ньют никогда не видел его таким, но Чак временами перестает быть похожим на привычного Чака, который говорит все, что приходит на ум, мгновенно. Порой он молчит слишком долго, и кажется, что он хранит тайну, которую не может рассказать, потому что в ней — вся мудрость мира.

И даже кошка смиряется наконец с постоянным присутствием хозяина где-то рядом и позволяет себя гладить кому-то еще, помимо Ньюта, а с колен его не спускается. Только мурлычет без перерыва и всеми силами показывает свою безграничную к нему любовь. Спать она теперь обустроилась у Ньюта и Томаса в ногах.

Чак решил не отставать.

Кромешная сокровенная темнота комнаты несла в себе загадку и успокоение, когда Томас притягивал Ньюта к себе поближе, а тот все прикусывал губу, чтобы не улыбаться, пока кошка ворочалась внизу кровати в ответ на их телодвижения. Кромешная тьма в своей загадке принесла к ним обеспокоенного Чака, прибежавшего к ним из комнаты и заявившего, что спать их одних не оставит.