— Ну, мы побежали, — отчитывается девушка, приобнимает Томаса за шею одной рукой, чтобы чмокнуть в щеку, машет Ньюту ладошкой и тянет Ариса за запястье за собой. Тот роняет глухое «До встречи», и за их спинами тяжело захлопывается дверь.

Чак все еще щебечет. Кошка не двигается и подергивает кончиком хвоста. Томас обессилено пялится на Ньюта. Тишина квартиры не проникает за глухую дверь — в подъезде кто-то шумно топочет, на кого-то кричит недовольная бабка, кто-то устало охает и жалуется на нелегкую жизнь. Ньют смотрит на поверхность этой двери и совершенно не мигает.

А затем все стихает и снаружи.

Все усложнилось, — пропускает мысль Ньют. Оттого ли, что Томас выкинул такой трюк ночью и уперся рогом утром, или оттого, что Ньют не заметил, как сам стал называть себя наркоманом и захотел это перебороть. А может, никаких сложностей и не прибавилось, просто они оба устали бороться с чертями в головах друг друга.

Чак говорит:

— Бренда часто к нам заходила, пока тебя не было.

Чак радуется:

— Это хорошо, что Томас притащил тебя к нам.

Чак нервничает:

— Почему вы так долго молчите?

Томас просит:

— Посиди в комнате. Мы поговорим.

Чак понуро кивает и, сгорбив плечи, уходит восвояси, а Ньют вскидывает голову, смотря на Томаса в упор. День открытий. До этого он ни разу не слышал в его голосе таких твердых нот. Слова режут, как металлический край только обрезанного листа, и в них сквозит все тот же металл. Такой же холодный, такой же жесткий. Ньюта пробивает до дрожи.

Томас уходит в кухню, снова проходит мимо Ньюта, словно того здесь нет и не было никогда, и это до дрожи обидно, потому что с кем тогда он собирался поговорить? С кошкой?

Ньют еле слышно скользит за ним, оставив животное у входа, и садится напротив Томаса. А тот оставил рядом с кошкой, в коридоре, весь свой запал и теперь нерешительно кусает губу, заламывает пальцы и бегает глазами по углам; выглядит все так, будто он сожалеет о своем настойчивом предложении.

— Если не хочешь говорить, можем это отложить, — вздыхает Ньют. Сам начинать он ни за что не будет. Еще неизвестно, к чему это приведет.

— И сколько мы будем откладывать? — вскидывается Томас. Ньют ухмыляется — он наконец-то на него посмотрел. Томас этого словно и не замечает — только горько качает головой, прикрыв на секунду глаза. — Давно пора было поговорить.

Ньюту начинает надоедать. Если Томас хочет потянуть кота за хвост, то Ньют точно не намерен мучить бедное существо и страдать из-за этого сам.

— И на какую из тем мы будем говорить? О том, что ты мне никогда ничего не рассказываешь? О том, что твои друзья рады мне больше, чем ты? О том, что ты поддался моему дурному влиянию и решил свалиться в могилу к тридцати годам? О чем, Томми?

Томас измученно вздыхает.

— Обо всем. Нам пора поговорить обо всем. В первую очередь о том, что я не хочу тебя больше никуда отпускать.

— Сидеть дома и дожидаться, когда ты придешь с работы, как верная жена?

— Именно! — Томас взрывается. Ньют не принимает себя всерьез, Ньют не принимает поддержку, не принимает ничего, потому что смиренно ждет того, когда вновь останется один. Он наверняка убежден, что с такими, как он, долго возиться не будет даже самый терпеливый человек на Земле. Много ему чести.

— Слушай, — вздыхает Томас. Накрывает глаза ладонью, кривит губы и выгибает брови, но никакой ответной реакции от любого из божеств не поступает. — Я не хочу, чтобы и ты свалился в могилу к тридцати годам.

— Крысы долго живут, — уверенно проговаривает Ньют, складывая руки на груди, — а хорошие люди — нет. Мне жаль времени, которое ты тратишь на меня. Я вообще не понимаю, почему ты не ушел после первой же встречи, как уходили все нормальные люди.

— Ты знаешь, — шепчет Томас. Хочется заткнуть уши и никогда не слушать, что он скажет следующим, но побег от проблем — слишком низкий поступок даже для него. — Ты знаешь, почему я тебя тогда не оставил. Ты знаешь, почему тебе всегда было и будет позволено жить здесь постоянно. Ты знаешь, почему я терпел каждое твое исчезновение. И ты прекрасно знаешь, что в бар я пошел совсем не из-за твоего дурного влияния или от того, что люблю помогать людям. А еще ты точно знаешь, что ты не крыса и долго по своей же логике не проживешь с такими выходками.

Ньют молчит пару секунд. Обдумывает сказанное. Он знает? Быть может. Быть может, ему хотелось бы так думать, но верить неподтвержденным домыслам — все равно что верить написанному на заборе. Так кто же из них больший трус: тот, кто боится признать зависимость от своих вредных привычек, или тот, кто не может признаться в том, о чем говорит так завуалированно?

— Я уже могу легко сознаться, что я наркоман и мне срочно нужна доза прямо сейчас, потому что у меня начинают скручиваться кости в спираль, — медленно проговаривает он, дыша совсем тяжело и надрывно. Слова его с трудом можно понять. Тело действительно отзывается адской болью, и плачут по былым временам вены. Еще минута — и завоет сам Ньют. И пускай они через это не раз проходили. Сейчас Томаса он к себе не подпустит. — Можешь ли ты признаться хотя бы себе в причинах того, о чем говоришь?

И тогда Томас задыхается, и Ньюта начинает выворачивать. Темнеет в глазах, но он и впрямь никого не подпускает. Подпустил уже достаточно близко — огреб лишних проблем. Не лучше ли ему было бороться со своими иллюзиями и страдать от боли по утрам в одиночку? Возможно, этой боли стало недостаточно. Он же так любит делать себе больно. Аксиомы нельзя оспаривать.

И вновь возвращаются иллюзии, мир тонет в галлюцинациях, Ньют чувствует спиной, как прямо за ним ползут черные голодные тени, что жаждут его испорченной крови. Отключается совсем разум, держаться на ногах нет никаких сил, вокруг кто-то бегает и кричит, отовсюду слышится невыносимо громкий топот ног. Ньют хочет, чтобы все это прекратилось, но оно не прекращается, и дальше все повторяется, закручиваясь в нескончаемую спираль.

Не знаешь, что делать — просто кричи. Ньют затыкает уши руками, чтобы не слышать собственного крика, когда тело вновь выворачивает, и прекратить это никак нельзя. Мечется из стороны в сторону Томас, бегает в панике Чак, Ньют, на секунду взяв себя в руки, просит Томаса увести брата подальше от него, потому что видеть это — худшее наказание за то, что они всего лишь оказались рядом. Но Чак не слушается, а боль возвращается, и так опять раз за разом, дрожь, рвота, адская боль, словно режут на куски, и плавится все на свете.

Холод или просто привычная ломка? Что из всего этого настигло его теперь? Заходятся в агонии легкие, сжимается желудок, меняются местами все органы внутри. Звезды так давно не кусали его вены изнутри, и вот во что это вылилось — такое состояние невозможно назвать отличным. Его нельзя называть вообще никак. Потому что разум противится возвращаться во времена с иглой у кожи, а тело срочно требует все повторить. Кого же слушать?

Когда это закончится? Ньют молится, чтобы это прекратилось, но такие молитвы летят в пустоту. Трясутся ладони, гулко отдает в ушах стук сердца, совершенно пересыхает в горле, но ощущения приходят в относительную норму. Скоро начнет выравниваться дыхание, и он сможет подняться.

Тяжелое сопение поначалу сбивает с толку, потому что Ньют уверен, что так громко и жадно втягивать в себя воздух не может. Наконец проясняется в глазах, Ньют пытается осмотреться, пытается понять, кто он, где и зачем живет. А находит себя абсолютно опустошенным на полу вместе с обнимающим его Томасом, а рядом в дверном проеме стоит заплаканный перепуганный Чак. Вырвать свое сердце и подарить ему — все, что остается, чтобы искупить свой грех. И пускай он сделает с этим даром что угодно. Желательно, разорвет на тысячу частей, подожжет и растопчет, пока они будут гореть.

Но Чак на такое не пойдет. Даже если бы Ньют сделал так же с его сердцем. Чак сохранил бы его, согрел и положил в хрустальную шкатулку, где оно будет лежать вечно. Такое же хрупкое, как весь его хозяин. Как тот сосуд, в котором ему суждено провести остаток своей вечности.