Наверное, в этом и была всегда его проблема. Он никогда не хотел признавать, что с ним что-то не так. Никогда не принимал помощь. Всегда делал больно себе — но всегда страдали из-за этого другие гораздо сильнее, чем он. Боль становилась заразной, и пока Ньют корчился во всех разом побочных эффектах, ломались его друзья. Ломался Минхо, сжимал кулаки Алби, разрушался Томас.

А устав бороться, Томас решил пройти через то же, что и Ньют.

Так кем же он будет, если погубит невинную жизнь? Кем же он станет, если по его вине пострадает еще один человек? В кого превратится, если тот, кто всегда принимал его сторону, вдруг уйдет?

Ньюту думать об этом бесконечно страшно, и он сжимает Томаса в объятиях только сильнее. Озадаченно охнув, Томас позволяет Ньюту жаться к нему, потому что знает, что у того никого не было, кто был бы на него так похож. И пускай Ньют сам говорит, что Томас — полная его противоположность, Томас знает, что это не так. Потому что общего у них гораздо больше, чем вообще можно себе представить. Потому что они друг друга отражения. Потому что один без другого никто. И потому что они оба друг другу нужны.

Нужны настолько сильно, насколько нужен на планете воздух. Нужны настолько, насколько деревьям нужны корни. Настолько, насколько рыбам нужна вода, а любому живому существу — сердце. Насколько нужен человеку человек.

Ньюта все еще трясет, но ему теперь не холодно. Потому что его согревают руки Томаса и его широкая грудь, на которой он позволяет Ньюту лежать. Ньюту трясет после того, как он заставил себя смыть все содержимое пакетиков Томаса в унитаз. Он помнит, как тряслись его руки, помнит, как часто билось сердце, помнит, насколько шумным стало дыхание. И помнит, как к нему подошел Томас. Взял его ладони в свои, провел по ним теплыми пальцами и, дыша Ньюту в затылок, помог пустить все в утиль.

Ньют чувствует себя одиноким в скоплении мириадов планет и звезд, в параллельных мирах и новых Вселенных; чувствует себя ничтожно мизерным в размерах галактик. Вся масса этих впечатлений в конце концов его задавит, и не останется от него даже крошечного — еще меньше, чем он, напоминания. О том, что он вообще когда-либо существовал.

Стремится ли хоть что-то на свете к неизвестной бесконечности? Или, все, что поджидает в конце, — исключительный распад изначального? А может, в вечность уйдет созидание? На смену одному придет другое, после и третье, но и оно в итоге разрушится, чтобы уступить место новому. Так что же надо делать, чтобы устремиться к бесконечности? **

Возможно, увидеть новый горизонт?..

Ньют перестает быть одиноким, когда Томас обнимает его так, как сейчас: будто и нет ничего на свете дороже. Будто распад их двоих не ждет никогда — только недоступная бесконечность.

Быть может, их душам когда-нибудь удастся это постичь.

Но пока Томас позволяет быть рядом, пока жертвует собой, пока отдает частичку себя, Ньют знает, что ничего ему не грозит. Даже если вдруг решит обрушиться небо. Даже если вдруг все звезды Млечного Пути окажутся у Ньюта в крови. Даже если вдруг случится так, что воскреснут ныне мертвые.

Все это не страшно. А страшно — быть одному.

***

Дожидаясь прихода Чака от друга домой, Ньют с Томасом успевают вычистить всю квартиру. Ньюту кажется, что даже его маленькое обиталище — по-другому и не скажешь — выглядит куда опрятнее. Может быть, конечно, бессчетное количество пустых бутылок и стойкий запах сигарет ухудшают ситуацию в тысячу раз, но вот квартира Томаса никогда не была такой.

И это пугает.

Потому что Томас молчит, угрюмой тенью слоняется из угла в угол, смотрит на Ньюта затравленно, когда тот не видит, и тяжело вздыхает каждый раз, будто во что-то не может поверить. А стоит их взглядам столкнуться, как Томас мгновенно опускает глаза, а Ньют остается ни с чем. Он остается с сухим осадком невысказанных слов, с удушающим шлейфом преследующих взглядов, с зудящим ощущением чего-то упущенного и с устрашающей необходимостью перевернуть весь мир. Томасу ли этого не знать.

Впрочем, когда Ньют уже набирается смелости спросить, что с ним происходит, в прихожей слышится шорох. Открывается дверь, поворачивается замок, а затем шевеление становится узнаваемым — кто-то пришел. Томас проскальзывает мимо Ньюта, даже на него не взглянув, и тот остро чувствует, как падает его сердце с высоты Статуи Свободы. Вдребезги.

Осталось ли в нем еще что-то, что можно разбить? Каждый новый раз, очередное падение крошит осколки на осколки меньше, и те вгрызаются под кожу, чтобы Ньют истекал кровью перманентно. Когда-нибудь это закончится, потому что он не успеет восстановить силы.

Первое доносящееся из коридора, что слышит Ньют, — веселый женский щебечущий голос, а после — немного унылый мужской, и Томасу он точно не принадлежит. Но кажется знакомым. А принадлежит Томасу сдавленный вздох, будто ему резко ударили под дых, и Чаку — радостный смешок. У Ньюта уходит из-под ног земля, но он не может себе позволить сбежать. Не теперь.

А колени начинают трястись, и весь окружающий его мир начинает расплываться, он разлетается в миллионы капель, растворяется в прозрачный дым, утекает в соленый океан, и ничто не имеет конца, не имеет начала. От количества выпитого становится плохо и от одной принятой дозы тоже становится плохо — Ньют держит себя на ногах из последних сил, но чувствует, что надолго его точно не хватит.

А встретить гостей необходимо.

Почему-то в непонимании он смотрит на кошку, что сидит около дивана и не смеет пошевелиться. Отвечает Ньюту таким же выражением своих пожелтевших за несколько месяцев глаз, но смотрит грустно, ушибленно, словно о ней все давно забыли, оставив одну с самой собой. Она делится с Ньютом своим тихим, утомленным «мяу», и он сейчас же забирает ее на руки.

И стоит им вдвоем показаться в коридоре, где обнаруживается толпа народа, на Ньюта мигом набрасывается счастливый Чак. Заключает в крепчайшие объятия — такие, в каких недавно побывал Томас, бурчит что-то непонятное, уткнувшись носом Ньюту в грудь, цепляется пальцами за рубаху и стискивает руки лишь сильнее. Будто не видел его уж лет десять. Лет, а не дней.

И кошка недовольно ворчит, потому что ей эти нежности ни к чему.

— Рада видеть тебя, Ньют, — проговаривает Бренда, когда Чак наконец-то отлипает, все еще о чем-то болтая вполголоса, и подмигивает с типичным ее озорством. За ее спиной, прячась от целого мира, топчется Арис, но и он приветственно кивает Ньюту, чтобы не показаться невежливым. По всему видимо, что настроение у него откровенно ни к черту. Как у Ньюта.

— А мы пробегали мимо, решили зайти, — продолжает рассказывать Бренда. — Чака встретили, он был так рад, так рад, — смеется она и взмахивает руками, словно это покажет всю нестерпимо объемную радость мальчонки. — Но мы сейчас уже уходим. Дела, знаете ли, очень спешим. — Ньют почти не слушает ее воодушевленной болтовни. Создается впечатление, что она собралась выходить замуж на днях, и теперь кругом суматоха в подготовке праздника. И для Ариса этот праздник праздником не является. Наверное, не позвали. Ньют бы, пожалуй, тоже расстроился, если б его не пригласили на собственную свадьбу.

— Ах, точно! — Бренда хлопает себя по лбу, не замечая взглядов трех абсолютно скучающих парней, закрытых за воротами собственных мыслей. Только Чак внимает не то что каждому слову — каждой букве. — Мы еще хотели предупредить вас всех о чаепитии. Ньют, ты слушаешь меня? Хорошо. Будут только самые близкие, и я решила, что неплохо было бы познакомиться и с твоими друзьями. Приводи их. Через пару-тройку недель все вместе соберемся здесь. Знаете, как большая дружная семья.

Назвать семьей их было бы крайне сложно. Ньют понимает, что Бренде с легкостью удаются невозможные вещи. Что, если бы все его друзья были бы такими же наркоманами, как он? Тогда что? Она взяла бы на себя ответственность таскать им тазик и ополаскивать его каждый раз, как кого-нибудь вывернет наизнанку?

Ньют с отвращением передергивает плечами. Томас это замечает, и Ньют нарочно на него не смотрит. Теперь Бренда — все его внимание.