Ньют ужом извивается под Томасом, опрокидывает его на спину, впивается в шею совершенно неистово, а Томас задыхается на долю мгновения. Стон поднимается в воздух, Томас выгибает спину дугой, оказываясь к Ньюту соблазнительно близко, и тот поцелуями спускается ниже — от шеи к ключицам и груди, затем к плоскому животу, проводит по нему языком вдоль, сжимает зубами нежную кожу. Томас рефлекторно поджимает колени.
Ньют стискивает пальцы на ногах Томаса, смотрит на него исподлобья, а улыбается едва ли не озлобленно. Встречаясь с таким взглядом непривычно твердого горячего — о, еще какого — и горького шоколада, Томас пропускает мысль, что это пугает. Но, черт, и заводит еще больше.
Тонкие пальцы, все так же сжимающие ему бедра, поднимаются выше, скользят почти нежно к внутренней стороне бедра, и ладони несильно, но с явным напором давят на пах. Ньют расстегивает Томасу джинсы, и тот в одночасье оказывается без них — с тихим шорохом приземляются где-то на полу.
И когда Ньют тянется за новым поцелуем, будто за дозой наркотика, Томас гаденько улыбается и вновь возвращает себе место сверху. Раздвигает ноги, упирает ладони Ньюту в грудь, а затем, чуть поднимаясь и опускаясь, снова двигает бедрами, и то трение сводит Ньюта с ума. Стон, перекрывающий предыдущие, срывается с губ, и своими губами его ловит Томас, облизывая губы свои и чужие, обхватывая запястья Ньюта руками и заводя их ему над головой на все время самого длинного за сегодня поцелуя. Очередной раз выгибается ньютова спина, Томас почти полностью ложится на него, но только продолжает с провокацией двигать бедрами.
К джинсам спускается он гораздо быстрее, стаскивает их не раздумывая и почти сразу снимает белье — и свое, и чужое. Быстро, с легкой долей нервозности, оставляет на губах Ньюта еще один поцелуй, спускается вновь, и Ньют может поклясться чем угодно, что это самые незабываемые и непередаваемо яркие впечатления, когда Томас все-таки берет в рот. И хрустит позвоночник, и срывается, кажется, в стоне голос, а руки сами тянутся к мягким каштановым волосам, пока колени расходятся дальше, позволяя Томасу все.
Но продолжается это недолго. Томас цепляется за широко расставленные колени, в упоении разводит еще шире — и неизвестно зачем, — и который раз тянется к приоткрытым губам. Сквозь них с шумом проходит воздух, Ньют едва ли способен мыслить хоть сколько-нибудь адекватно, а один из многих поцелуев остается на языке с терпким привкусом.
И когда Ньют чувствует холодные пальцы, он вовсе не держит крик; и ощущения смешиваются, как при катании на карусели, только более сумасшедшие, более приятные, более умопомрачительные. Томас его отвлекает, впивается губами и, немного погодя, зубами в основание шеи у плеча, впитывает запах, звуки, чувства, а тихое заботливое, насколько вообще позволяет ситуация, «приготовься», произнесенное в самое ухо таким низким звучным голосом, совсем уже хриплым от стонов, заставляет Ньюта застонать чуть продолжительнее.
Но новый вскрик разукрашивает комнату, Ньют цепляется Томасу за плечи, проводит искусанными ногтями по коже, оставляет на спине длинные красные полосы, а стоны смешиваются с хлопками, и Ньют точно знает, что даже дышать уже не в силах.
Не сбавляя темпа движений, заставляя Ньюта раздвигать бедра несколько шире, а затем сжимать их на боках Томаса сильнее или скрещивать ноги на пояснице, Томас снова заводит руки ему над головой, и Ньют совсем не против. Томас дышит тяжело и часто, соприкасается с Ньютом лбами, почти ловит каждый мимолетный вздох и стон губами, но не целует снова, только позволяет ощутить такую недосягаемую близость. И Ньют выгибает спину навстречу Томасу, касается его груди, но остро ощущает скорый конец, и сдвигаются брови, распахиваются шире губы.
И только в последние секунды Томас позволяет себе снова поцеловать Ньюта — с жадностью, с настойчивостью, но с нежностью и любовью, только последнее Ньют не разбирает совсем, когда его окончательно накрывает с головой.
Но только в тот момент, когда Томас наконец ложится Ньюту в объятия, тот решает, что может свободно вдохнуть. Оставляет легкий поцелуй у него на щеке, получает невыносимо теплую улыбку в ответ и смыкает руки только сильнее. Таких зависимостей у него не было никогда.
========== Шаг 5. О том, что подняться со дна не так уж и трудно, и о том, в чем суть настоящей дружбы ==========
Ночь приходит с дождем. Крупные капли бьются о стекла, встречая на окнах свою смерть, будто птицы, разбившиеся о камни. Будто волны, встретившиеся со скалами. Вспышками усиливается гул падающей с небес воды, а затем, спускаясь ниже, смешивается с шумом города, где его подхватывают сирены машин.
А тучи, грозным куполом застилая собой небо, нависают над головами и придавливают к земле. Из-за них большой город становится меньше.
И пока ливень колотит по стеклам, Ньюта бьет в постели крупная дрожь.
Он плотнее кутается в одеяло, подтягивает к груди колени, сильно сжимает кулаки — в попытке ли оставить в них хоть кроху тепла или в надежде прийти в себя от опьянения. Дыхание тяжелое и судорожное, оно сливается с шумом города и непогоды за окном, даже затмевает для Ньюта другие звуки собой.
Ньют приподнимается на локтях, свешивается с дивана и нехотя выпутывает руку из тепла, чтобы дотянуться до телефона. Яркий свет бросается в глаза мгновенно и яростно, на минуту показывая комнату во всей красе — еще более пустую, одинокую, страшную и совершенно безликую. Взгляд цепляется за значок пяти пропущенных вызовов от Томаса, а пальцы — за горлышки стеклянных бутылок, стоящих на посту у дивана, и они отзываются тонким звоном. А затем экран гаснет, и во тьме остается только загнанный вздох Ньюта. Тот пускает себе пятерню в волосы.
Как там было? Кажется, он выбрал неудачную неделю, чтобы бросить пить.*
Комната вновь озаряется, как от вспышки молнии, когда Ньют, все еще дрожа, бездумно и слепо смотрит в потолок, делая последние глотки из последней бутылки. Сон все равно не идет, а пить больше нечего, и отделаться от надоедливых звонков не выходит. Но и говорить с Томасом Ньют боится.
Томас, кажется, уже собирается отключиться, стоит Ньюту заставить себя взять трубку. Они молчат, слушают дыхание друг друга и делят находящиеся между ними километры. Ньют закрывает глаза, фоном слыша громкие голоса по ту сторону. Неизвестные и веселые они врываются в дождь, и Ньют в тот же миг хочет стать туманом.
А потом Томас решается заговорить.
— Ньют, — он всхлипывает. — Я нажрался.
Про сон теперь и вовсе можно забыть. Более того — Ньют уверен, что в ближайшем времени это будет его самым нелюбимым занятием, и потому он резко подхватывается на ноги, забывая о холоде и ломоте во всем теле. Твердо, насколько вообще может, просит Томаса сказать, где он, и быстро отключается, бросив короткое и сухое «Жди».
А уже через три минуты он мчится по лестнице вниз и перепрыгивает через две ступени сразу. Когда кости начинают выть, когда мышцы заводят отчаянный гул, когда в глазах поселяется тьма, Ньют только и может молиться о том, как бы не упасть.
Надоедливой пульсацией в голову, абсолютно пустую и лишенную всякого содержания, пробирается мысль о том, что за Томаса Ньют чертовски, дико, болезненно волнуется. Он не мог так просто напиться, не мог ни с того ни с сего упрямо звонить Ньюту и пытаться пробить железобетонную стену чужого игнорирования. И что с того, что стена в итоге оказалась картонной. Что-то случилось.
Случилось-случилось — и Ньют только и мечтает о способности останавливать время, потому что, ему кажется, любая секунда промедления в итоге будет чревата.
В рассеивающиеся огни города врезаются ползущие по мокрой дороге машины, а в них — озорные струи дождя. Ньют совсем не хочет мокнуть, потому что не хочет мерзнуть, но вот оставлять Томаса одного в подобном состоянии ему хочется еще меньше. А о причинах своей готовности сорваться к другому человеку на помощь в три ночи он предпочитает не думать.
