Сутулый, уставший, с трудом держащийся на ногах — забраться на одиннадцатый этаж пешком, потому что не работает лифт, теперь весьма тяжело, но движение по-прежнему плавные. Ньют следит за тем, как Томас медленно подходит к нему, наблюдает за этими невесомыми шагами и заталкивает обратно в грудь сердце. Томас не доходит шагов десять — Ньют машинально отходит на один назад.
— Зачем ты здесь? — он спрашивает настороженно и щурит глаза. Во тьме не самый лучший прием, но Ньют не видит все равно ничего. Слышит тяжелый осуждающий вздох. Угадывает покачивание головой.
— Не оставлять же тебя одного, — тихий ответ. Томас делает попытку снова подойти к нему поближе, но Ньют не дает очередной раз. А взгляд Томаса такой пронизывающе-очаровывающий, такой преданный, доверчивый, такой виноватый; у Ньюта горло сдавливает, и дышит он судорожно, неровными рывками, словно его только что чуть не утопили. — Ньют, поехали домой.
— Я дома, — хмуро бормочет он, глядя на Томаса в упор, и пятится назад до тех пор, пока не упирается в подоконник. А Томас подходит лишь ближе. Теперь совсем невыносимо.
Ньют выше его на полголовы. Он смотрит на Томаса, чувствует его тепло, но понимает, что боится. Не того, что ему могут сказать, не того, что он хочет сделать, но того, что этот томасов олений взгляд вызывает неконтролируемую злость.
— Господи, как же сильно ты меня бесишь, — вздыхает он и улыбается безумно, страшно, как умалишенный, и ладонь накрывает глаза. Но Томас, опешив, чуть отступает назад. — Твои тупые попытки помочь. Твои тупые просьбы остановиться. Тупое молчание и тупые разговоры о том, что скоро все будет в порядке. Знаешь, что? — Ньют напирает, вскрикивает, ощущает себя поехавшим окончательно. — Не будет ничего в порядке. Не будет, потому что такие, как я, долго не живут. Не будет, потому что все это чертова чушь и дурацкие попытки успокоить и закрыть глаза на то, в какой заднице мы находимся. Ничего не будет, потому что ты либо вечно отмалчиваешься, либо врешь. Ты даже не удосужился сказать, что с девушкой расстался.
Ньют почти садится на подоконник, опуская голову низко-низко, чтобы скрыться за шторой волос. Он даже не против, когда Томас подходит еще ближе, и его дыхание Ньют способен почувствовать кожей. И волосы тоже чуть шевелятся. Томас аккуратно, словно Ньют вот-вот взорвется, кладет руки ему на плечи. Ладони подползают выше. Шея. Ньют заставляет себя дышать ровно и через нос, но дрожь волной охватывает тело все равно. Щеки. Ньют закусывает губу, чужие пальцы поглаживают его по лицу, и Томас заглядывает Ньюту в глаза. Ньют смотреть на Томаса не хочет, потому что все, что он видит — ту грозовую ночь и себя несколько минут назад, когда он вспоминал ту грозовую ночь.
— Ньют, — Томас шепчет почти обессиленно, он упирается своим лбом в лоб Ньюта. Тот закрывает глаза. Брови страдальчески выгибаются дугой, и Ньют точно знает: что бы Томас ему сейчас ни сказал, он примет все, в любом виде, любой формулировке, с любым содержанием. И сил злиться у него больше не будет. — Прости, Ньют, прости, пожалуйста. Ты все еще можешь мне доверять, слышишь? Просто я так за тебя волнуюсь, все это было не важно.
Ньют едва заставляет себя поднять голову и посмотреть Томасу в его блестящие темно-янтарные, словно с затерявшимся в их гранях солнцем, глаза. Ощущение, что он всего этого нахлебался сполна, начиная с самого детства, а теперь с пустой дырой в груди, с угробленным здоровьем, с опаленной, совершенно разваливающейся и хромой душой он точно дает себе отчет в том, что бесконечно устал. Наверное, он так расплачивается за грехи, но в своих зависимостях он тонет который год.
Только зависимости не должны перерастать в то, во что переросла зависимость от Томаса.
И резкий вздох взрывает тишину, Ньют чуть заметно качает головой, а Томас усмехается предельно грустно. Ньют думает, что раздувает драму из пустой дыры, а целовать Томаса сам не торопится и предоставляет выбор. И Томас не думает.
Сейчас он целует Ньюта жадно, дико, с упоением, не так нежно и скромно, как на кухне утром. Кусает губы, прерывается на долю секунды, чтобы только взглянуть в те сумасшедшие глаза цвета горького шоколада, и Ньют сам тянется за продолжением и позволяет Томасу управлять парадом. Ньют поддается напору, оттягивает волосы Томаса, чувствует, как его руки с такими невероятно горячими ладонями скользят по телу, сжимают плечи и бока, задирают рубашку, соприкасаются с оголенной кожей. И будто тысячи искр проходят сквозь тело.
Ньют так поздно понимает, что этот раз совершенно другой — дикий и безумный, похожий на бушующее море в шторм, но тем не менее это так сильно кружит голову, что он готов отдать всего себя и без раздумий.
И когда Томас вжимает его в стену, когда стискивает пальцами бедра, когда кусает шею и посасывает мочку уха, Ньют цепляется за него, как за последний якорь, который может его вообще удержать на земле и живым.
— Сегодня я веду, — бешено шепчет Томас Ньюту на ухо, и тот усмехается широко-широко, но может только кивнуть, согласиться и сжать в отместку пальцами Томасу ягодицы. И Томас подается навстречу еще весомее, еще сильнее, так Ньют почти уходит лопатками в стену, и с дрожью смешивается боль. — Поехали домой, — на выдохе бормочет Томас, и Ньют кивает ему снова. Ведь говорить совсем нет сил.
Он как-то вызывает им такси, почти не помнит, как взял голос под контроль, но помнит, как все это время Томас пытался к Ньюту быть еще ближе. И еще помнит, как едва держал все рвущиеся из горла стоны, как заставлял себя остановиться в последний момент, как практически шептал оператору, куда их нужно отвезти.
А в машине Томас снова только и делает, что прикусывает Ньюту кожу, впивается нещадно в губы, терзает и облизывает шею, а Ньют задыхается, теряется в ощущениях и лишь сильнее и крепче сжимает пальцы в его волосах. Водитель выражает недовольство, его взгляд то и дело скользит к зеркалу заднего вида, а Ньют усмехается широко-широко — будто Чеширский кот из фильма, — и подставляет Томасу шею под новые укусы.
Выбраться из такси и расплатиться оказывается сложнее, чем предполагалось, ноги держат уже с трудом, но дорога до квартиры почти не запоминается вновь.
И лишь они переступают порог томасовой квартиры, Ньюта вновь прижимают к стене, а лопатки встречаются с очередной твердой поверхностью практически привычно. Ньют сдирает с Томаса толстовку, видя наконец его торс, и с упоением водит по нему ладонями, теперь не такими ледяными, как обычно.
Рельеф крепких рук отпечатывается в памяти, и пока Томас вжимается своими бедрами в его, кусает Ньюту ключицы и вновь и вновь возвращается к губам, Ньют пытается вдохнуть поглубже, ощупать, огладить, коснуться больше, и ладони не останавливаются ни на секунду. Томас срывает с него рубашку, почти сразу переходит к джинсам, но расстегивает только ремень, и его пряжка страдальчески звенит и оттеняет рвущиеся все более громкие стоны.
Томас толкает Ньюта в сторону комнаты, Ньют что-то спрашивает о том, дома ли Чак, а Томас отвечает что-то вроде того, что отправил брата к друзьям. На кровать Ньют падает, уже когда совсем расстегнуты джинсы, и его следом мгновенно прижимает разгоряченным телом Томаса, вжимает в матрас. На короткую секунду Томас нависает над Ньютом, окидывает быстрым взглядом, но совершенно удовлетворенным и бешеным, с сияющими искрами в глазах, и ухмыляется снова — чертовски самодовольно, а после снова припадает к губам.
Ньют позволяет себе укусить Томаса в отместку, зажать зубами его нижнюю губу и несильно потянуть на себя; он смотрит Томасу прямо в глаза плотоядно и хищно, а потом продолжает целовать, выгибая навстречу спину. Пышущие жаром ладони накрывают Ньюту колени, и он раздвигает ноги чуть шире, чтобы Томас мог лечь поудобнее, и тот чуть двигает бедрами, потираясь своим пахом о ньютов через толстые джинсы.
На несколько секунд Томас соскакивает с кровати, и Ньют чувствует небывалую пустоту, но быстрый топот шагов, Томас возвращается из ванной, а затем опять прижимает Ньюта собой.
