— Нет, — пожимает плечами Томас.
— Да, — одновременно с ним вскидывается Ньют.
И они впервые смотрят друг другу прямо в глаза, не опускают их, не отводят взгляд. Но Томас поджимает губы спустя пару секунд и поворачивается к Чаку. Опирается о стол позади себя и неспешно вытирает полотенцем руки. Очень неспешно, Ньют боится одного этого движения.
— Откуда такие выводы? — возвращает Томас вопрос. Полотенце удавом ложится ему на плечо.
— Это элементарно, — Чак закрывает блокнот и кладет его на стол; сверху тихонечко приземляется карандаш. Чак откидывается на спинку стула, и вид его до невозможности деловой и серьезный, в другой ситуации Ньют смог бы над этим посмеяться. Посмеялись бы Томасом вместе. А сейчас это лишь внушает ужас. И Чак начинает загибать пальцы. — Во-первых, вы не разговариваете, это очевидно. Во-вторых, даже не переглядываетесь, все время отводите взгляд. В-третьих, ты, Томас, не бухтишь, что Ньют опять был в клубе, хотя, когда он уходит, ты выносишь этим мозги мне, а не ему. — Ньют с трудом может сглотнуть вязкую слюну. Значит, Томас хотя бы все еще беспокоится, пусть за эти две недели он не сказал по поводу клубов и баров и слова. — И, наконец, в-четвертых. Вы ведь даже теперь не целуетесь!
Возмущенный вскрик Чака заставляет подскочить обоих, и Ньют с Томасом машинально переглядываются. Томас задумчиво облизывает нижнюю губу, и, о, Ньют был бы рад соскочить с места и сейчас же вцепиться в Томаса. Но делать этого нельзя, и Ньют не может перестать пялиться ему на губы.
— Это потому что ты переживаешь из-за разрыва с Терезой? — вдруг интересуется Чак, и лицо его сияет, словно он свято верит в свою догадку.
— Ты порвал с Терезой? — Ньют просыпается, вскидывает брови, обращаясь к Томасу тоже. — Когда?
— Пару недель назад, — Томас морщится, опускает голову, и защитой, самой крепкой защитой, оказываются сложенные на груди руки. Ньют замирает. А события того самого вечера проносятся перед глазами, как на карусели. Но он злится.
— И я узнаю об этом только сейчас? И то от Чака, не от тебя? Хоть что-нибудь в этой жизни я узнаю от тебя лично? — Ньют накрывает ладонью лицо — это защита для него. Тяжелый вздох, еще вдохнуть и выдохнуть снова, Ньют встает с места, а кружка отъезжает в сторону, едва ли не разбрызгивая содержимое. Чай все еще горячий, Ньют почти обжигает себе пальцы, но убирает руку до того, как успевает это почувствовать. Он уже собирается уходить, но застывает в дверях. Голова поворачивается самую малость, и Ньют решается задать вопрос о том, о чем они не говорили. — Это было до или после?
А Томас молчит. Ньют на ответ не сильно надеялся, но услышать его все же хотел — хотел так же невыносимо, как и боялся. Он видит опущенную голову Томаса, видит тянущиеся к полу локоны каштановых волос, видит заминку и невозможность что-то сказать. Ньют знает, что они должны поговорить о том, что было, как бы сильно ни хотелось этого избежать.
На самом деле Ньюту хочется лишь одного. Он хочет подойти к Томасу и крепко его обнять, почувствовать, как Томас упирается лбом ему в плечо, а после долго гладить по волосам. Он хочет целовать Томаса — долго-долго, чтобы дать ему ощутить все то, что чувствует Ньют. И еще он хочет бесконечное время водить пальцами Томасу по рукам и плечам, оглаживать грудь и бока, спускаться на бедра и поднимать руки снова. Как тогда. Он хочет Томаса. Да, ему хочется всего одного.
Чак деликатно собирает вещи и покидает кухню. Все в том же молчании.
Ньют отходит чуть от двери. Он складывает на груди руки и наблюдает. Томас молчит партизаном.
— До или после, Томми?
— До, — непослушным голосом отвечает ему Томас, но голову поднять не решается. — Я порвал с ней до этого.
И Ньют выдыхает с частичным облегчением.
— Хорошо. Ты ей хотя бы не изменил.
И Томас вскидывается только тогда. Ньют машет на него рукой и уходит, пытается уйти, но ничего не получается. Железным браслетом наручника пальцы Томаса смыкаются на запястье, и Ньют оборачивается — чтобы встретить янтарь чужих глаз. Но он точно знает, что говорить они не будут. Тема остается запретной, на ней действующее табу.
Томас подходит еще ближе, и руки обвивают Ньюту шею. Он упирается лбом ему в плечо — точно мысли прочитал, — а Ньют в самом деле зарывается Томасу в волосы, держа вторую руку на пояснице. Он слепо пялится в пол у самых ног, но Томас вдруг отстраняется — совсем немного, чтобы только улыбнуться грустно и с извинением. А тепло томасовых губ, вкус которых с прошлого раза запомнился как ром, уже совсем рядом.
В этот раз Ньют сдается первым. Так давно ему хотелось поцеловать Томаса, так давно и недавно он вспоминал все прошлые их поцелуи, а сейчас, получив наконец-то желаемое, он уходит в наслаждение, с трудом держа себя в руках. И когда язык очерчивает Ньюту контур губ, он прерывается, но все еще непозволительно близко находится к Томасу. Пару длинных секунд слушает тяжелое дыхание — свое и его, а затем выходит из кухни.
Уходя же из квартиры, Ньют прощается только с кошкой, что дружелюбно выползла к нему под ноги откуда-то из чертогов комнаты Томаса.
***
Ньют думает, что приходить в свою умирающую квартиру, где все напоминает о слабости в галлюциногенном бреду и о смерти матери, чертовски глупо. Практически безрассудно. Это аксиома, и это неоспоримая истина. Он сглупил, придя сюда, но он чувствует порцию боли, которой делится с ним каждая стена, а каждая пылинка собирается пеплом сгоревших давным-давно когда-то душ.
Старое кресло встречает Ньюта со скрипом, принимает в свои объятия с теплотой, словно родная бабка. Оно кряхтит, будто плачет, но Ньют кладет руки на подлокотники, такие же грязные, как и все вокруг. Проводя ладонями по ним взад-вперед, чувствуя пальцами некогда мягкую и уютную обивку, Ньют вспоминает о том, как любил когда-то сидеть здесь. На коленях у матери, пока та нежно читала ему сказки.
Но продолжая гладить чертово кресло, как любимого котенка, Ньют бездумно смотрит в окно и знает, что делать ему здесь совершенно нечего. Стекло — панорама телевизора, и в нем показывают донельзя скучные передачи о том, как медленно погружается хмурый и унылый город, чье небо затянуто тучами, в ночной мрак. Душа Ньюта, прогоревшая, истлевшая, уходит в тот же мрак невидной тенью, какой давно и стремительно становился Ньют. Он откидывает голову назад и прикрывает устало глаза.
Ньют вдруг думает о Томасе, и губы его перечеркивает некрасивым штрихом кривая ухмылка. Тот, от кого он решил убежать в квартиру забытую, и несуществующую, как и вся прошлая жизнь, упрямо продолжает ютиться у Ньюта в голове. Выбрасывает остальные мысли со своих законных полок, выкидывает то, что долго бережно хранилось, уничтожает все мосты, что удерживали Ньюту связь с тем, что было когда-то невыносимо давно. И этот человек упорно не желает жить вместе со всем этим хламом, но уступать Ньюту не намерен тоже. Даже если это его голова, Ньюта.
Он облизывает пересохшие губы. Сглатывает тяжело, словно прямо сейчас передавлено горло широким ремнем. Ньют понимает, что сбивается дыхание, и он не в силах с этим совладать. Такая зависимость и с такой силой накрывает его впервые, а события той грозовой ночи, что так ярко отпечатались в памяти пьяными картинками, покидать его не собираются. И Ньют неожиданно видит больше подробностей, вспоминает то, что вспоминать не следовало, а после уж сжимает от досады зубы, ощущая дискомфорт. И клянет Томаса все больше.
Он пересаживается в кресле поудобнее. А за стеклом уже совсем темно. Лишь яркими огнями-звездочками светятся дома и торговые центры, и маяки этих огоньков освещают такое безрадостное небо. Безрадостную землю освещают на несколько секунд проезжающие, спешащие мимо машины.
И где-то между безрадостным небом и безрадостной землей сидит безрадостный Ньют и вспоминает не настолько безрадостные события недавнего вечера.
Но появляется ощущение чужого присутствия полностью внезапно, и Ньют замирает в своем потрепанном кресле и вслушивается в тишину сзади себя. Кошачьи шаги, невозможно тихие и поразительно невесомые, Ньют замечает слишком поздно, и он вскакивает на ноги уж очень поспешно. А силуэт во тьме ему знаком до той же самой боли, которой делятся с ним стены дома.
