Потому что, стоит ему заставить себя это осознать, пути назад не будет.

Время тянется непозволительно долго. Ньют молится, чтобы такси ехало быстрее. Шипение радио, что не ловит сигнал из-за непогоды, начинает раздражать, рука водителя намертво приклеена к колесику приемника и продолжает его покручивать то вправо, то влево. Будто от этого вдруг появится звук. И Ньют уже не знает, чему здесь уделяется больше внимания: радиосигналу или все же дороге. Разбиться он желанием не горит.

Такая неуместная радость охватывает Ньюта, когда машина, наконец, останавливается у бара. Он вылетает из салона, едва ли додумавшись крикнуть водителю их подождать. Поток воды обрушивается на голову неприятными ледяными нитями, и волосы намокают мгновенно, но взгляд прикован только к фигуре, сжавшейся у темного угла. Кто-то трясет Томаса за плечо, шагах в пяти от него смеются о чем-то своем трое амбалов, и их смех становится только громче, когда один из них роняет затухшую сигарету в лужу. Томас содрогается.

Ньют подлетает к нему, как обладающий суперскоростью персонаж известных комиксов, обеспокоенно склоняется, гладит бескровной ладонью по щеке. Сердце забирается в горло, умоляюще вырывается наружу, когда Томас поднимает свои янтарные глаза, а в них — осколки битого стекла. От такого взгляда разбивается и Ньют, и его сердце, и гордость.

И потому в холодный дождь он позволяет себе горячие, насколько получается с такой дрожью, объятия, а амбалы сзади опять смеются. Ньют сжимает Томаса в кольце рук, а тот стискивает пальцы у него на спине, и в шуме дождя на фоне грузного хохота слышится новый всхлип. Трое громил отпускают какую-то глупую пошлую шуточку, один из них сплевывает под ноги, и они наконец-то скрываются в гудящем неприятной музыкой баре.

Перед глазами остается марево, Ньюту нелегко принять происходящее, но Томас так к нему жмется — будто считает спасательным кругом. Единственным островком света в непроницаемой тьме. И Ньют — точно не тот, кто способен освещать дорогу другим, если не может осветить ее даже себе.

— Чак дома? — интересуется.

— У друга, — короткий ответ.

Ньют заталкивает Томаса в такси, позволяет ему устроить голову на своих коленях и просит водителя везти их обратно. Течение времени внезапно становится размеренным — не медленны и не быстрым, а Ньют перебирает волосы Томаса, совсем теперь мокрые от ливня, и чувствует, как по его щекам и шее тоже стекают холодные капли. Контраст составляют горячие дорожки на лице Томаса, и Ньют заботливо вытирает тому глаза; дрожь пробирает до самых костей.

Томас привстает, неосмысленно смотрит Ньюту в глаза и наклоняется к нему, чтобы упереться губами ему в шею. Так и едут обнявшись и исчезая, саморазрушаясь изнутри.

К концу пути Томас засыпает. Неспокойно подрагивают веки, ресницы отбрасывают слабую тень, и лицо выглядит осунувшимся в тусклом свете фонарей. Сильно выпирают скулы, Ньют почти уверен, что может о них порезаться, но нежно проводит Томасу ладонью по щеке, шепча на ухо, чтобы тот проснулся. И пока Ньют расплачивается с таксистом, Томас начинает сильнее сопеть ему в плечо. Возится, вздыхает, а отлипать от Ньюта не собирается.

— Мне что, нести тебя? — ворчит Ньют, расталкивая Томаса. Водитель выжидающе поглядывает на них в зеркало заднего вида, но своего недовольства ничем не выказывает. Только зевает — широко и устало.

— Мм, было бы неплохо, — заплетающимся языком бормочет Томас, и Ньют чувствует, как губы того растягиваются в пьяной широкой улыбке. Хитрой такой. Он закатывает глаза.

Дотащить Томаса до квартиры оказывается не настолько сложно, насколько попытаться снять с него промокшие до последней нитки вещи. Томас наполовину дремлет, не держится совсем на ногах, и Ньюту приходится держать его и одновременно вытирать полотенцем, пытаясь разогреть.

Тяжелая, долгая ночь заканчивается, когда Ньюту с трудом удается уложить Томаса спать. И один тот оставаться не хочет — цепляется за Ньюта, словно боится раствориться без него в своих страхах. Обнимая его, Ньют ложится рядом. Смотрит в потолок и не может понять, что происходит. Ведь как бы он ни старался убедить себя в абсолютном затишье, все существо указывает на разгорающуюся бурю.

Ньют вертит в пальцах небольшой пакетик с таблетками, пока Томас спит у него на груди. Обнимает и прижимается до того крепко, что Ньют того и гляди сломается. Но может быть, он и в самом деле хочет знать, что никуда тот не пропадет. А Ньют, обнимая Томаса второй рукой, все рассматривает пакетик и никак не может поверить, что это все происходит не понарошку.

Тяжелый вздох как наказание за жизнь. Ньют точно знает, что во всем его вина.

И он не спит до самого утра. Обдумывает случившееся и то, что может случиться еще. И так нестерпимо хочется закурить, как нестерпимо не хочется будить Томаса своим шевелением. Давно затекла рука, давно начали щипать глаза, давно захотелось спать, но уснуть Ньют себе не дает. Ждет, когда можно будет подняться.

Когда уже заканчивается ливень, оставив на земле свой четкий отпечаток. Когда уже расходятся угрюмые тучи, выполнив свою норму работы. Когда уже занимается рассвет, являя миру свой солнечный лик. Когда уже появляются птицы, рассказывая всем и каждому свои облаченные в песнь истории. Когда совсем оправляется ото сна город. Когда синяки под глазами становятся похожи на черные космические дыры. Когда нет больше сил терпеть удары мыслей. Ньют встает только тогда.

Оставляет Томаса спать одного, невесомо поцеловав его в висок, и уходит в кухню. Закрывает за собой двери, ставит чайник и открывает окно. Не проветривал он очень давно. Свежий воздух, хранящий в себе память о пролившем ночь дожде, разбавляет затхлый и спертый, пропитанный алкогольными парами, запахом рвоты и сигарет.

Ненадолго открытое окно позволяет Ньюту почувствовать запах свободы. И она пахнет именно дождем и рассветом.

Капает с крыш, а Ньют сидит на подоконнике, курит уже третью подряд сигарету и с сожалением отмечает, что в пачке осталось всего две. Ему и Томасу на раз. Подставляет протянутую руку под капли, и маленькие солнышки падают ему в ладонь, разбиваясь на множество осколков еще более маленьких солнышек. Так разбивался он сам.

И он совершенно не ожидает гостей. Но, пока разводит себе в кружке три ложки растворимого кофе, слышит в коридоре возню, и это заставляет его насторожиться. Ньют замирает, прислушиваясь, а потом осторожно выглядывает из кухни. И мягко улыбается, когда видит разматывающего шарф Минхо.

А стоит тому повернуться, Ньют прикладывает палец к губам. Указывает глазами на дверь спальни и беззвучно шепчет: «Томми спит». Минхо хитро и широко ухмыляется, сузив блестящие по-кошачьи глаза.

Минхо по-хозяйски проходит на кухню, прихватив принесенные пакеты с продуктами и оттеснив плечом Ньюта, ставшего на проходе. Ставит на стол, вовсе не обращает внимание на усевшегося на стул Ньюта, мелкими глотками отпивающего из своей кружки.

— Ты хоть иногда окно открываешь? — ворчит друг, впуская в квартиру чистый воздух вновь. — Дышать нечем.

Ньют плечами только пожимает. Пришлось привыкнуть. Да и какое, к черту, окно, когда здоровье загублено так, что дальше и некуда?

— К своим зависимостям еще новый букет заболеваний заработаешь, — продолжает негодовать Минхо, раскладывая продукты в холодильнике и на полках.

Ньют собирается возразить. Минхо ему не дает.

— Попробуй только заикнуться, что у тебя нет зависимостей. Голову откушу, — предупреждает он хмуро. И Ньют сникает. Голос друга серьезен — настолько, что и сомневаться не приходится: откусит. И не подавится.

— Ты не спал эту ночь, — произносит Ньют тихо. Синяки под глазами, красные белки и веки, посеревшее лицо, растрепанные волосы и общий вялый вид — это сложно не заметить. Еще сложнее назвать человека, что так выглядит, выспавшимся.

— Не спал, — соглашается друг. Начинает что-то готовить, но Ньют безучастно смотрит. Просто пьет кофе, просто заколдованно смотрит в стену. — Ночное дежурство, так к грозе обострение у всех пошло: один псих разбушевался, как с катушек слетел, — все орал, чтобы ему срочно дали дозу. А до того вроде на поправку шел. Я был в нем даже почти уверен. Еще и Алби совсем с цепи сорвался. Ходит отчитывает всех да уволить грозится в последнее время. Неспокойная ночка.