…нет времени. Кончилось время. Остановилось.

На Коркире время больше не шло: секундам некуда было спешить, складываясь в минуты. Время медлило над тем, что было когда-то зеленой равниной с выстроенной на ней палестрой – а теперь стало мешаниной клубков земли с каменными осколками. Равнину решили вскопать – казалось со стороны. Вонзились плугами в сочную зелень. Удобрили останками палестры, которую снесли по недоразумению.

А после засеяли детскими телами.

Показалось на миг: это тот, первый бой, я стою посреди окровавленного поля, и падальщики переползают с трупа на труп, это мы проиграли впервые…

Только фигуры павших бойцов уж слишком малы. Только копья у многих из них – облегченные.

Только рядом с обнаженными мальчишескими лежат и девчачьи тела: их просто согнали на эту равнину со всего острова. Всех.

А после заставили время остановиться – утонуть в детских криках.

Прошлое есть. Есть настоящее.

Куда идти секундам, когда убито будущее?!

Невидимкой я застыл на равнине, устланной детскими телами – семенами, из которых не подняться всходам.

Смотрел. Смотреть было нужно, потому что не было времени, потому что нужно было поймать – неразличимое глазу мелькание меча. Слушал – мертвую тишь, чтобы услышать незаметный свист…

Меч не мелькал. Свиста не было.

Будущее было убито надежно.

Фигуру Убийцы я нащупал внезапно и всего в полусотне шагов – когда повернул голову. Он стоял за моим левым плечом, опираясь на меч – и железо была сухим, только кое-где на лезвие налипли светлые прядки.

Стоял незыблемо, развернув плечи.

Смотрел на свою работу – без всякого выражения.

На меня, когда я снял шлем, взглянуть не соизволил.

– Он сказал, – тихо уронил Танат: – «Я обращу себе на пользу даже то, что Нюкта родила мне в наказание».

– Прочь! – рявкнул я в ответ.

Убийца даже бровь приподнял. «Что, Кронид, удостоверился? – спросили глаза двумя ударами меча. – Удостоверился, а? Удостоверился, кто я?! Больше не хочешь брататься с чудовищем?»

– Вали в Тартар, чудовище! – я забыл о том, что мог сказать это взглядом, я срывал связки, с наслаждением, чувствуя, как начинает саднить горло. – Сгинь! Дурак! Остальные сейчас будут! Хоть понимаешь, что начнется?! Война – между Олимпом и Эребом!

И нам придется воевать на две стороны.

У Убийцы приоткрылся рот – то ли для вопроса, то ли от удивления – я не дал ему времени, прошипел: «Исчезни отсюда! Сейчас!» – таким тоном, что обратилась в пыль пара валунов неподалеку.

Танат испарился. Могу поспорить, с ним никогда не осмеливались говорить таким тоном.

Ну да, кому охота приказывать смерти…

Я шагнул по равнине, где клочки неперепаханной травы были сплошь забрызганы кровью разного цвета – от рубинового до густо-черного. Остановился над телом уродливого мальчишки с яростно распахнутым ртом и серыми Зевсовыми глазами – Загрей, тот самый, конечно…

Быстро окунул в окровавленную траву ладонь – сбрызнул хитон.

Теперь – только ссутулить плечи и застыть, глядя перед собою невидящими глазами: спешил – и не успел, хотел помочь – не помог, хотел выяснить, остались ли живые – нет живых…

И виноватых нет. Великаны и чудовища по приказу отца – кто ж еще. Мойры, резавшие детские нити, – а разве нет?

А то, что чей-то меч безжалостно срезал пряди с голов умирающих детей – так это еще нужно припомнить… если кто-нибудь будет в состоянии помнить.

Остальные были уже здесь. Появлялись один за другим: первым Посейдон, потом Деметра, потом остальные. Вылеплялись из воздуха: никто не воспользовался колесницей, все неслись сюда на крыльях божественной сущности.

Застывали при виде равнины в детских телах.

Меня никто ни о чем не спросил: никто не мог спрашивать.

Минута. Две. Словно клейменые тихим, монотонным плачем иволги в недалеких кустах.

Бессмертные – над убитым будущим. Над прописанной детскими телами истиной: хотели войны? Получите. Хотели успеть? Не успеете.

Хотели победить? Гляньте на трофеи своего хотения.

Младший ушел первым – так, словно он, а не я был невидимкой. Не взглянув на тело любимого сына. Незаметно, как не подобает вождю.

Растворился.

А никто и не заметил, потому что земля начала ходить ходуном под ногами, заплясали трупы на красно-зеленой равнине, и оглушил нутряной вой, в котором не сразу опознавался голос Посейдона:

– А-а-а-а, твари!!!

Он тоже исчез – в вихре своей ярости – а сразу же вслед за ним нырнула бледная Афина, прихватив с собой Ареса. Тот и вырываться не пытался.

Наверное, будут усмирять Жеребца объединенными усилиями. В бешенстве он может наворотить такого…

Когда и как ушли остальные – я не заметил. Скрежет зубов, чьи-то сдавленные рыдания да шелест таларий Гермеса (он, кажется, бросился за Афиной) – и на месте расправы осталась только Деметра.

Каменным идолом – если только идолы могут стонать сквозь стиснутые зубы.

Бесплотной выпитой тенью – если тени могут гладить дрожащими пальцами головку того, что недавно было ребенком… было будущим.

Горем – если бы у горя была своя богиня.

– Аид, – она никогда не звала меня по имени. «Этот» или «он» были самыми почетными наименованиями. – Зачем… разве нельзя было просто жить… растить детей… встречать Гелиоса и Нюкту… пусть бы правили, кто угодно, пусть бы правили, только пусть бы дали нам жить…

Она дотрагивалась до мертвого лица… девочки, кажется, лет восьми. Словно пыталась стереть с этого лица ужас.

У нее ведь, вроде бы, дочь, вспомнилось вдруг. В сумерках последних месяцев войны мне не было дела до чужих детей, но сейчас припомнился скандал, который закатила как-то Гера мужу, и как Зевс после пира рассказывал что-то Посейдону о своем превращении в змея, и о девочке, что росла где-то вместе с Артемидой… как же ее звали? Впрочем, не все ли равно.

– Пусть бы они только… пусть бы они позволили нам жить… мне и ей… зачем власть, зачем все…

И вздрогнула, осеклась: вспомнила, кому и что говорит. Вспомнила, что мне не дано понять ее. Мне не над кем трястись и не о ком рыдать, Левка говорила пару раз, что хочет родить от меня, – я запретил даже думать об этом. На смешки остальных богов по поводу своей неплодовитости отвечал неизменно: «Скажите спасибо».

Наверное, они представляли себе характер моего будущего потомства, потому что смешки после ответа утихали.

– Так иди. У тебя еще есть время. Поклонись Крону. Попроси пощады для своей дочери.

Но сперва взгляни на это поле и ответь мне: он еще способен щадить?

Она распрямилась – почерневшая от горя, с развившимися, спутанными волосами. Медленно окинула взглядом картину, ужас которой не могла бы вместить бездна Тартара.

Сморгнула слезы, утерла их рукой, стряхнула с пальцев вместе с каплями детской крови…

Первое дерево вырвалось из-под земли совсем рядом с ней – там, где упали капли. Невысокое, с корявым стволом и небольшими продолговатыми листьями, в секунду украсившееся алой пеной крупных цветов. Потом дунул ветер, взметнул лепестки – и деревья начали подниматься по всей равнине, прорастать из луж крови, из непогребенных, истерзанных тел…

Одно из них развернуло крону над моей головой. Вскипело цветом и выбросило к моим ногам невиданный плод – с кулак величиной, с плотной розовой кожицей. В моих пальцах кожица треснула, и стала видна сердцевина – гнезда багряных зерен в форме капель.

Цвет крови и форма слез. Зернышки поблескивали соком, словно искусный мастер выточил их из таящегося в горных недрах камня – граната.

Деметра теперь стояла передо мной, рассматривая свое произведение. В голосе ее не было боли – сухая решимость.

– Зачем они сделали это, Аид?

– Близится последняя битва. А боль часто рождает страх.

– Часто, Мрачный Брат, – потрескавшиеся губы тронула усмешка. – Только не такая боль. Эта боль убила страх. Он умер сегодня, и над местом его погребения растут алые плоды.