– Цыц… курицы!

Увидеть Деметру и Геру с оскорбленно приоткрытыми ртами – а вот это даже лучше нектара.

Стикс, тяжело ступая по вязкому песку, подошла ближе. Села на корточки.

– Что скажешь, лавагет? Удалось хоть что-то?

– Век, – сказал я.

– А цена?

Я отмахнулся. Титанида усмехнулась. Углом рта – намек, не улыбка.

Нагнулась и быстро прикоснулась губами ко лбу, едва слышно шепнула: «Молодец!» – выпрямилась и отправилась по своим делам. Черный гиматий измазался в песке: долго сидела где-то над морем…

Гера и Деметра разевали рты не оскорбленно, а просто так – чайки, онемевшие перед бурей.

Я допил нектар и поднялся: качнуло, в висках всхлипнуло, а так ничего. Левка улыбнулась, глядя снизу вверх: серебряные волосы были нечесаны и тоже с набившимся песком.

– Поговорю с Зевсом.

Она кивнула, шевельнув губами: «Возвращайся, милый». Сестры промолчали, но, когда я подхватил хтоний и двинулся прочь, из-за спины донесся вопрос Деметры:

– Вот и что ты в нем нашла, милочка?

Я знал, где искать брата: фигура в белом хитоне на утесе привиделась с самого начала.

– Дурак ты, – сказал он сердито. Не оглянулся: сидел на обрыве, свесив ноги, как мальчишка, так и говорил. Колчан с молниями ненужной игрушкой лежал чуть в сторонке. – Умный, а дурак. Если будет еще, кому сочинять сказки, в них старший брат будет дураком.

– Век, – бросил я в небо, как когда-то слова клятвы.

– Знаю.

– Откуда?

– Ты бредил. Гестия рассказала.

– Считаешь – зря съездил?

Война еще пока мала, Зевс. Теперь у нее есть время, чтобы вырасти. Набраться сил. Переродиться в нечто совершенно грандиозное.

– Может быть, ты скажешь, брат, для чего этот век? Набрать новую армию? Смертных, которых обратят в прах? Найти союзников? Детей нарожать?

– Этот век – для тебя. Чтобы принять решение. Потому что, сколько бы армий мы ни набрали – Крон наберет больше. Сколько бы молний ты ни метнул – их не хватит на всех. Потому что все равно придется прибегать к крайнему средству.

Но ведь ты же уже это понял, так, Зевс? Да, отец сказал – подстраховался. Выставил охрану у ненасытной, тартарской пасти, в которой дремлет наше крайнее средство – Гекатонхейры, первенцы Земли.

Но что эта охрана тому, у кого есть молнии!

Или шлем-невидимка.

– Ну, тогда это правильно, брат. На такое решение может не хватить века… – и быстро, рыбкой в сторону от одной страшной темы к другой. – У Крона тоже есть свое… крайнее средство.

– Да.

Могу описать, если хочешь. Я его помню до малейшей щербинки. Своего противника.

– Нужно что-то делать с этим серпом, – пробормотал Зевс.

Я не ответил. Брат поднялся, потянулся за колчаном с молниями – на плечо набросил, поправил перетершуюся лямку.

Колчан оттягивал плечо изрядно, хотя с виду молнии казались невесомыми – или на плечи лег не колчан? Решение?

Проходя мимо меня, Громовержец смотрел то ли вперед, то ли себе под ноги.

Не в глаза. Наверное, опасался того, что я могу там случайно увидеть.

Что, брат? «Лучше бы ты не ходил? Лучше бы не давал века передышки? Все равно на такое не хватит никакого века?»

А может он, просто боялся сорваться, встретившись со мной взглядом. Спросить о цене.

Когда шаги младшего затихли, я занял его место. Уселся, свесив ноги над дрожащим, бескрайним зеркалом моря. Хтоний пристроил рядом, как товарища.

Пополневший месяц – раскормившийся серп – посматривал с высоты. Чайки перекликались с нестройными песнями нереид в отдалении. Море потягивалось необъятным телом, устраиваясь на покой: дожидалось колыбельных от Нюкты-Ночи.

В самый раз, чтобы услышать за плечами голос Судьбы.

Земля позади дрогнула, будто по ней ступал кто-то очень грузный.

– Ты чего Зевсу сказал? – спросил Посейдон. – Видал его. Идет, куда-то в себя смотрит. Я тебе того… вина амфору нес, хорошего. Отобрал. Он что – пить пошел куда-то?

– Наверное.

– И не с радости, как я понимаю.

– Наверное.

– Что ты заладил – «наверное» да «наверное»! – скала подпрыгнула, когда Черногривый притопнул в гневе. – Про век-то хоть правда?

– Да. Про век правда.

– А-а… ты вот Гестию видал?

– Гестию?

– Мы вот с ней тут сидели… ну, пришлось малость, – трехдневный перегар говорил лучше слов. – Так она сказала: «Война все равно уже родилась. Теперь то, во что она выльется, зависит от того, на что мы готовы».

– Да.

– Я-то вот думал… я уже, наверное, на все, – вздохнул тяжело, раздувая грудь. – Не по мне это, конечно, – сидеть на этом равновесии и ждать: они нас или мы их. Но если нужно будет – буду сидеть. Если нужно помогать младшему – буду. Только… того… мне вот кажется – он сам еще не знает, на что…

Не знает, средний. Мальчишки выросли, получили оружие, мальчишкам пора перестать играть и научиться бить по-настоящему. У мальчишек есть век, чтобы научиться быть готовыми на все.

Даже на самые крайние средства.

Тронуло виски холодом воспоминания – тартарским небытием. Коснулась щек обжигающая мощь Гекатонхейров.

А, нет. Это море бризом дохнуло – развлекается.

– Аид, а ты?

Я повернул голову – и с трудом узнал Посейдона. Даже не из-за того, что тот опух после трех дней беспрерывной пьянки – хуже бывало.

Взгляд у брата был похож на Зевсов: острый, пытливый.

– На что готов?

Я молчал: воспоминание все еще холодило изнутри. Потом усмехнулся.

Черного Лавагета больше не будет – в этом я клялся.

А вот что буду сидеть сложа руки – в этом поклясться забыл.

Подбросил и поймал черный бронзовый шлем, с которым успел сродниться.

– Хочешь – исчезну?

[1] Промахос – «первая в битве», один из эпитетов Афины.

[2] Стадия – мера расстояния около 200 м.

[3] Фарос – плотный плащ из шерстяной ткани, обычно богато украшенный.

Ворвись, гранат! Развороши нам жизнь!Мы стали слишком въедливы и скупы,Чтоб яростною свежестью зажглисьНепоправимо стынущие губы!

Ф. Искандер

Олимп всегда был светел. Даже при Кроне, когда тот начал превращаться в тирана. Лилась кровь, испепелялись деревни, вышли на свет из чрева Нюкты-Ночи Смерть, Возмездие, Обман – а Олимп все оставался светлым.

Безмятежным, по крайней мере, – снаружи.

Словно копоть, кровь и стоны просто не могли до него долететь.

И в тот день, в час, когда Гелиос уже близил пусть своей колесницы к концу, Олимп оставался спокойным и нетревожимым. Три красавицы перебрасывались сплетнями у высоких врат, которых еще совсем недавно в помине не было при въезде на вершину горы. Закатным золотом посверкивали створки. Лучи, соскальзывая с ворот, целовали прекрасным стражам ручки и бежали дальше, по широкой облачной дороге – перескакивать с одного дворца на другой, омывать царственное строение, стоящее над всеми. Преобразившийся дом Крона, теперь – дом Зевса, дышал ложной беспечностью, которая изливалась из него звуками кифар, озадаченно-шутливыми возгласами, ароматами яств и цветов.

Вихрь, возникший из ниоткуда, брызнул каменной крошкой перед воротами. Взвился лошадиный храп, скрип колес вынырнул из тишины, и низкий глуховатый голос приказал:

– Открывайте.

Разговор оборвался на увлекательной ноте: «А потом этот трон как ухватит ее цепями, а она ка-а-ак завизжит!» Привратницы неба – Оры – недоуменно вглядывались в пустоту.

– Кто спрашивает? – наконец спросила Эйрена-Мир – полноватая, спокойная, с белой кожей и легкой синевой под глазами.

– Откройте, – процедили в ответ с явной ноткой нетерпения.

– Путь на Олимп закрыт незнакомцам, – отрубила чернявая, с надменно вздернутым носом, Эвномия-Законность.

– Едва ли это незнакомец, – шепотом заметила Дикэ-Справедливость – самая старшая, самая высокая и держащая себя наиболее просто. Огненные волосы не были собраны и в беспорядке спадали на плечи. – Если это вдруг…