Утренним заревом разливался в душе ее простор, по-юному голубой и легкий, и Серафима, добрела день ото дня. Жизнь сама собой хороша, и думать о ней не приходилось. А прежде вроде бы равнялась на чью-то обобщенно-значительную жизнь, исполненную некой тайной возвышенной значимости.

Радуясь, она все, же по общественной навычке скромничать и по какому-то древнему суеверию прибедняться недоумевала — наполовину притворно (игриво), наполовину не в шутку: ну, баба я как баба, а везет не только по работе, но и на отличных друзей. У красивой сверстницы (большой руководительницы) мужик тонконогий, пьет, поколачивает, а та, дуреха руководящая, накатала ему четырех и сама поперек толще и боится, что ее инженеришка убежит к лопоухой соседке.

Была удачлива всегда, а временами — до растерянности и опасения. Когда прибаливала, окатывало ее внутренним холодком: вдруг неспроста везет? Не сбедует ли под уклон лет? Излишек удач подозрителен тем, что кого-то жизнь обносит счастьем. Например, Антона Истягина… разве счастье не на двоих было припасено тогда смолоду? Помогать надо мужику. А чтобы помогать, знать надо о нем как можно больше и точнее. Истягин наивно-безжалостен в своих поисках каких-то праведников на прекрасной и грешной земле. А вот по доброте или злости ищет он их — надо подумать. Но хорош ли Антошка или так себе, малахольный, он был ее, и потому она с женской, едва ли не материнской порядочностью незримо опекала его.

Истягин весь оброс анекдотами. Заявился семинар вести, а куртка блестит рыбьей чешуей. Говорят, из кармана выпрыгнул налим и давай метать икру на кафедру, прямо на конспекты истягинские.

Наслышана, будто бы Истягин нервничает, когда к нему повышенный интерес проявляют. Не понимает, что в нашем городе никому не избежать любопытных. И даже вредно избегать. Злит людей, когда не все знают о человеке. А Истягин слишком прост, чтобы ему верили, Федор Тимонин рассказал о собраниях начинающих писателей, которые проходят иногда прямо в сторожке Истягина. Часто навещает его старик Сохатый. Истягин умеет нравиться людям без усилия.

Знать надо, с какого боку помогать этому странному милому человеку, Антону Конычу. И она застенчиво гордилась своей порядочностью — ведь другая баба на ее-то месте давно бы забыла мужика, потому что нет ничего невыносимее, как затянувшаяся память о том, кого унизила. Это для слабых. А вот сильная духом не искривилась, помогала и будет помогать настойчиво, с почти мстительным благородным постоянством. «А не насилие ли это?» — спрашивала она себя. Не то насилие с оружием, кровью, тюрьмами, разбоем, воровством, разгулом, а тихое, бытовое, понукающее, тревожащее друзей, самое себя. Уж неизвестно, во имя чего. И она заволновалась непривычным колыхливым волнением, будто с разбегу лодка ее села на камень. Захватчицей, оккупанткой назвала ее по-свойски однажды Лялька с простосердечной ядовитостью и восхищением посредственности.

«Детей нарожала ты, Лялька, птаха серая, но все равно он далек от тебя. Как я далека от моих. Потешайтесь пока над Антоном — ему ни жарко ни холодно. Он больше чем презирает вас: не замечает. Интересы его далеки от повседневности, потому он свободнее всех нас, особенно — вас. Мы разъединены далью лет и образом жизни, и все-таки мы в пределах духовной видимости. Никого не хочу я терять окончательно, особенно Истягина… пока живы. Радуга соединяет нас с ним своими концами, то заиграет, то погаснет. Станет мне скучно, возьму и разверну жизнь заново. Так просто мы с Антоном не помрем».

После душа Серафима, накинув халат, повязав голову, прошла на кухню. Намеревалась она выпить кофе и сесть за письменный стол, еще раз прочитать истягинские записки, доставленные лучшим молодым другом Истягина Федором Тимониным. Но тут послышались шаги под окнами.

Не заметив ее, тихонько кралась на цыпочках дочь Нина, волоча за рукав голубую куртку. Была она в свои восемнадцать лет тоненькая, беленькая, как ромашка. А теперь, после недельного отгула на острове (со своей университетской, надо полагать, компанией), Нина в коротком розовом платьице казалась нежно-тоненькой, как бы прозрачно беленькой, вроде бы прополосканной внутренней усталью. Только скулы порозовели от свежего воздуха, воды и солнца да глаза налиты блеском.

— Ах, это ты, ма? Скажи, к нам никто не приходил?

— Так рано гости не ходят, Нина.

— Понимаешь, кто-то у нашего сада сидит, как на посту. Давно сидит. И я даже побоялась, зашла в сад через лаз в заборе.

Нина прилегла на диван, положила голову на колени матери, глядела в потолок, расписанный под лужайку с ромашкой. С легкой, милой иронией над собой, прямо-таки по-детски призналась матери, как ровне-подруге, что увлеклась одним интересным типом. Именно тип. В нем все сложилось, отлилось — характер, опыт, судьба. А лицо флибустьера.

Нина вскочила, поглядывая на Серафиму терзающе доверчивым взглядом, говорила в состоянии душевной раскиданности, едва ли не пугая мать вызывающим признанием:

— А знаешь, эти дядьки наловчились сманивать девчонок на лоно природы. Называют их племянницами для посторонних. Работа. Надо и отдохнуть. Любви все подклонны, сказал старинный писатель. А сейчас помолодели хозяева жизни, пятьдесят лет — жениховский возраст. Чего греха таить, интересно с твоими друзьями — умные, обходительные, преклоняются перед молодостью, красотой. Среди них нет моего родственника? Ну, вроде отца, а?

— Среди моих друзей твоего отца нет. А Федя где? — спросила Серафима. — Разве он не нашел тебя?

…Катерина Фирсовна порекомендовала Серафиме шофером дальнего родственника, надежного во всех отношениях человека. Сын порядочной матери нашего круга. Ему полезно пройти жизненную нравственную школу под руководством Серафимы. Знает себе цену, начитанный, разносторонне способный. Без сбивов жил на зарплату, прилично одевался, да еще тратился на книги, помогал матери, жившей где-то на Сахалине. Нравилось Серафиме его умение ценить время: ни разу не видела его без дела. Умел же делать, кажется, все, с чем приходилось сталкиваться — касалось ли это машин или переплетения книг. В поездках по зоне затопляемости он возил с собой алюминиевый сундучок с книгами и бумагой. В гостинице или на остановке в лесу после ужина читал, писал, но всегда по первому знаку был готов сесть за руль. Плавно пускал машину. И когда бывал у нее на квартире по приглашению, не надоедал, а что-нибудь исправлял, улучшал. Испросив разрешения у нее и у Нины удалиться, он допоздна читал или писал в отведенной ему комнате. Утром сам убирал, мыл полы. Был светел, приветлив и серьезен. Всегда был начеку, готовым к действию. Оказался мастером редкой смекалки. Статьям Серафимы придавал такой лаконизм и блеск, что Серафима заробела — не слишком ли индивидуально ярко? Не вызовет ли эта языковая емкость настороженность, раздражение или зависть у высшего начальства. Авторитет руководителей всегда был свят, а ее непосредственных — тем более. Практическая сметливость руководила Серафимой, когда она начала восстанавливать свой первоначальный текст, но где-то на середине вдруг почувствовала отвращение к своим стилевым ухабам, высокопарностям, какой-то въевшейся в мозг казенщине, склонила голову на рукопись, закусила губу.

Тимонин напечатал статью о моральном здоровье современника, постепенно стал негласным вожаком местных литераторов, помогая старому, слабеющему от выпивок руководителю, жившему последнее время переизданиями своей первой, живой, молодой книги о партизанах Восточной Сибири.

От вышестоящего начальства Серафима как бы утаивала Федора. Но однажды Козлова (крупный деятель по прогнозам!) попросила подвернувшегося под руку Федора взять на карандаш ее беседу с Серафимой, если он, разумеется, достаточно опытный, с хитрецой, уточнила Козлова.

Федор затаился в уголке кабинета за столиком, записывал не очень усердно. По окончании беседы Козлова взяла листки, удивленно вскинула брови: мало записано, поля украшены легкими небрежными набросками женских профилей. Гневно было раздула ноздри, но, вчитавшись, покраснела от удовольствия, с пристальной лаской всмотрелась в Федора. Осведомилась у Серафимы об окладе его.