Сниженным до глухоты голосом Истягин сказал: если Максимка (так и назвал) не предъявит ему доказательства порочного поведения Серафимы, то он, Антон, изувечит его. Не спасет Золотая Звезда Героя. Горька и страшна не угроза, а то, что выговорил ее смирный человек.

— Давай факты, иначе убью или еще хуже…

— Помилуй, не фотографии же должен я представить!

Лицо Истягина вдруг заиграло красками дикого восторга. Шагал между дверью и иллюминатором, повторяя с пропащей веселостью теряющего самое необходимое в жизни:

— Именно фотографии! Именно натуру! И я не прошу, я приказываю! — И, сомкнув руки за спиной, склонившись, вплотную приблизился лицом к лицу Булыгина. — Фотомонтажом меня не заморочишь!

— Оскорблений я не прощаю…

— Смирно!

Булыгин замер.

— Из каюты кругом шагом арш!

«Макс правдив, не мог с бухты-барахты. Он недалек, но чутье на правду у него звериное», — думал Истягин. В какое-то мгновение он поразился не измене жены, а тому, что так умопомрачительно вызверился на друга всего лишь за правду. И как высшей цели, высшей радости он захотел того, чтобы Булыгин обманулся. Отругал бы его и простил.

Не впервой намеревался он бежать несуразной правды жизни, поскорее забыть ее, утешаясь выдуманной ладностью, гармонией жизни.

Теперь отстранение от действительности было болезненным, и унизительным, и безуспешным. Булыгин задавил правдой…

Вскоре Серафима вернулась из загранрейса, появилась в гарнизонном поселке, хотя жила в городе.

Истягин удивился своему страху перед встречей с женой. Хорошо, что она не могла прийти сюда: женщин не пускали ни на корабли, ни к штабу. И все же он опасался, что Серафима может прорваться к нему…

Из окна своей каюты Истягин глядел на повитые вечерними облаками сопки, стараясь собраться с мыслями, дать себе отчет в том, что произошло в его жизни.

Облака были легки, как детские думы. Вода же в каменных берегах бухты скована свинцово-тяжким покоем. И небо над этой водой вычищено до железного холода. Тусклый отблеск — нем и непостижим, как вечность океана, — давил на глаза, пригашая их зоркость.

Впервые и как-то по-чужому подергались мускулы на скуле под глазом. Внутреннее напряжение лезло вверх, волевые усилия уже не срабатывали. Он прекратил сопротивление — будь что будет. И в этом состоянии все в душе его становилось на свое место.

Лодка, работая электромоторами, приластилась сигарообразным корпусом к пирсу.

В 23 часа все были на кораблях и службах. Офицерам сообщили: объявлена война Японии, вооруженные силы — армия и флот — переходят к боевым действиям.

Ночь была светла. По городу густым потоком шли грузовые машины с солдатами и военной техникой. На причалах грузился танковый корпус. Солдаты были те самые — прошедшие войну с Германией.

Отваливать начали суда на восходе солнца. За островом ждали их два крейсера, отряд эсминцев, фрегаты и сторожевики.

Отвалив от пирсов, раздвигая низкий над водой туман, лодки выходили из бухты к чисто синевшим морским далям. Позади зыбился, баюкая облака, скалистый берег. Синела темно лесная даль, все увереннее переходя в матерую тайгу Сихотэ-Алиня.

И прежде лодки, каждая в отдельности и в составе дивизиона, подолгу находились в автономном плавании, выверяя радиосвязь с берегом, корабль с кораблем в надводном и погруженном положении. Отрабатывали торпедные атаки по надводным кораблям, мишенью служил ветеран первой мировой войны — эсминец, приведенный до войны на Тихий океан из Ленинграда по Беломорско-Балтийскому каналу и далее Северным Ледовитым океаном через Берингов пролив.

За время войны на западе лодки Тихоокеанского флота облазали не одно море, некоторые не вернулись, нарвавшись на мины или подвергнувшись глубинной бомбежке. В таком-то квадрате потоплена лодка неизвестной национальности — такие были дешифрованные разведкой донесения потопителей своему начальству…

Но теперь-то развертывались боевые действия кораблей всех классов совместно с армией. За островом сказали личному составу: идем на Хоккайдо.

Лодки вышли в Японское море.

Днем шли под водой, изредка поднимая перископ. Ночью, всплыв, заряжали батареи, шли под дизелями.

Булыгин знал о своем качестве нравиться людям, входить в доверие и пользовался этим мягко, без неловкости для себя и тех, кто ему доверял. А на этой флагманской лодке доверяли ему все, от командира ее, Лопатина, умного, молодого, веселого, и до самого контр-адмирала, по-отечески со строгой лаской относившегося к Булыгину, воспитаннику и ветерану бригады.

Мичману Булыгину сильно хотелось пройти в носовой отсек, где находился Истягин со своими десантниками. Но после того как Булыгин «открыл ему глаза» на его позор и беду, видеть Истягина был не в силах.

Ужасно быть вестником позора близкого человека. В старину таких вестников или просто свидетелей позора убивали. В старину? А что, сейчас у людей балалайка заместо души? Не больно?

Сыздавна он, уже будучи мичманом, по-братски прилип душой к пятнадцатилетнему юнге Истягину, видно, на всю жизнь. А между тем, думал сейчас Булыгин, не отличался Истягин от самых обыкновенных моряков ни умом, ни решительностью, ни особенной расположенностью к людям и вместе с тем как-то исподволь привлекал к себе внимание Булыгина — уважительное, временами по-родственному тревожное.

Жизнь каждого человека, думал Булыгин, идет двумя-тремя течениями, иногда противоположными, как глубинные течения океана, не угрожая сместить центр уравновешенности… Истягин был без усилия откровенен и без умысла скрытен одновременно. Жизнь его — повседневная, видимая (тренировка в бухте подводных десантников) и внутренняя, недоступная даже близкому другу, вызывала в душе Булыгина некую вибрацию. Объяснить себе эту вибрацию он, привыкший все объяснять, не умел — вроде бы вибрация эта на грани ускользающей в небытие реальности. По необъяснимости он сравнивал ее с полуфантастическим ультразвуком в Мировом океане; звук этот якобы умерщвляет экипажи кораблей, говорят, что встречались морякам на разных широтах корабли с погибшими членами команд: ужас застыл на лицах мертвых, а следов насилия нету.

Истягин не выделял мичмана из числа своих сослуживцев, старших и равных по званию. Горше всего для Булыгина утрата этого самого обыденного, ровного уважения со стороны Истягина.

Сердечная привязанность к Истягину переходила временами в презрение, чуть ли не в озлобленность, отчего самому становилось неприютно. Дважды плакал Булыгин по нем: когда посчитали Истягина, исправлявшего руль лодки, погибшим и ушли — и другой раз плакал уж слезами радости, получив от него письмо с фронта. К тому времени Булыгин вернулся с запада на Тихоокеанский флот.

Долго находиться рядом с Истягиным бывало хорошо, а иногда — неуютно, тревожно. И сейчас, как только Булыгин вспоминал лицо и особенное выражение глаз Истягина, в душе его «поднимались магнитные бури». Странной любовью любил он этого человека, находившегося сейчас в носовом отсеке.

А тут, в центральном отсеке, шла повышенная боевито-деловая жизнь. Тут были бригадные флагманские специалисты всех боевых частей — механик, штурман, связист, минер, артиллерист. Да еще офицеры из штаба флота двух наиважнейших отделов — оперативного и разведки. Образованные, умные, физически и духовно здоровые. Привычно сносили тесноту, как и повышенную боевую готовность, вот уже много лет. С таким соседом, как Япония, не задремлешь, не развесишь уши. Булыгин все знал, ибо тут родился, рос… Захватив Маньчжурию, Япония вынудила дальневосточную армию и Тихоокеанский флот жить по жесткому режиму. Серьезная служба! Когда немец почти полностью закрыл Балтику, а Черноморский флот отошел на юг и притулился в Поти, стали на ТОФ прибывать моряки — черноморцы и балтийцы. Зиму походили подводники, признались со вздохом: нелегко. Возможно, успокаивали совесть тихоокеанцев, переживавших гибель братанов на Балтике и Черном море, попрекая себя, что вот-де они не воюют. Правда, не только морская пехота была отправлена на запад с ТОФа, но и лодки через Тихий — Панамский канал — Атлантику на Север. А когда очистили от немца Новороссийск, несколько «Малюток» с командами уехало на железнодорожных платформах на Черное. Один из командиров, Хомяков, в первый же выход на неприятельские коммуникации Крым — Констанца гробанул транспорт с семью тысячами завоевателей. Героя получил. А как же иначе? Сколько своих солдат потеряешь, чтобы в наземном бою выбить из строя семь тысяч неприятелей?!