— Не обижайся, сынок, нынче они большеправные, отчаянные, никого не боятся. Далеко от них не бегай, а то одичаешь, сослепу к первой в руки попадешь…

— Выбирают, значит, как барана в стаде? Ну, маманя, открыла ты мне глаза.

— Да что с тобой? Все спокойный был, не нарадуешься, а тут на тебе! Закипел каждой кровинкой, зашевелился каждой косточкой. Ну, лишку сболтнула я, так ведь любя! Вот пулю споймал где-то…

— Смолоду бояться пули, так что же из меня получится?

— Не скрою, батя гневается: распояской вроде бы держишь себя со старшими. Чай, Кулаткин в родители тебе сгодится, а ты с ним, как с ровней, ватажишься. Директор он…

— Не мой, у меня начальник Беркут Алимбаев… А все же Мефодий Елисеевич с веселинкой… Но если бате не по душе, буду глядеть мимо Кулаткина. Не переживай, маманя, кругом меня долго не напрыгают…

— Молодец ты у нас, Сила, молодец. Впрок тебе говорю, на завтрашний день. Поезжай, лошадь напоила я по зорьке, и Накат твой верный набил брюхо костями. Приторочила к седлу бельишко, книги и сдобу.

С матерью простился у крылечка, клонясь с седла, касаясь лбом ее плеча. Накат потянулся, припадая на передние лапы, побежал впереди полукружьями, жеребенок трусил рядом со своей матерью, терся рыжим боком о стремя.

На взгорье бело-седыми волнами разворачивал Иван Сынков овечью отару. Сила помахал ему плетью, Иван качнул над головой дубинкой. Овечий страж — сучка волкодавьей породы — и Накат встретились на бугорке, поцеловались по-своему, заглянули под правила и, видно удостоверившись, что ни тот, ни другая не несли богу грамоту-жалобу на свою собачью жизнь, разошлись.

Андриян Толмачев сошел с лайнера с легким чемоданчиком и остановился за аэродромом в тени молодых, лишь набирающих белизну берез. От низового ли ветра-лобача с пресным запахом реки и горечью притомленных степных трав, от ночной ли в напряженном гудении самолета устали слегка покачивало его, высокого и сухощавого. За шиханом Семиглавый мар, за снеговыми горами и морем оставил он в жаркой пустыне задышавший во всю горячую силу металлургический завод. В душе все еще не заглохли похвальные, по-восточному красочно-витиеватые речи министров в тюрбанах и фесках (тысячу лет будут помнить братскую доброту русских — помогли очнуться после вековой спячки земле, барханами и извилистыми трещинами напоминающей человеческий мозг).

Как помнил себя Андриян, за всю жизнь не было вечера, чтоб ложился спать с мыслью — все закруглено, а проснувшись утром, гадал: за какое бы дело взяться? Вольной, не рубленной плотинами рекой текла работа. Давно уж миновала пора, когда разветвленность и множественность дел тягостно смущали его, раздергивая душу. За многие годы руководства металлургическим комбинатом Железной горы понавык он расчетливо, с чувством меры, тратить свои силы, не делая за других то, что им положено по их разуму и умению.

Подъехал на своей машине сын Егор, рослый, статный — в отца, чернобровый и темноглазый, улыбчивый — в мать.

Андриян отслонился от березки, глубоко вздохнул, коротко и сильно пожал руку сына, спокойно любуясь им. Никто из работников завода не встречал его. Проводы-встречи Андриян порицал, как хлебороб гулянки в страдную пору.

В семье сына все живы-здоровы: жена работает, дети — Петька и Танька — учатся.

Андриян, похоронив жену, жил вдовым, и хоть лета (если держаться старинки) велели ему нянчиться с внуками, он опасался снять со своих плеч привычную тяжесть работы — свалит ветром. Дед-нянька не получался пока из него.

— Отдохнешь с дороги?

«Нельзя. Завалюсь — не встану».

— На завод вези.

Егор ушел в лабораторию, Андриян — в свой кабинет, успокаивающим жестом приглушая возгласы секретарши.

Заместитель его и секретарь парткома с одинаковой энергией рассказывали и о выплавке стали, и о пустопорожних столкновениях с «непонятными техническими веяниями» (всегда в избытке уживались рядом с новаторами), и о помощи предел-ташлинским совхозам, и о победе заводской футбольной команды. (Предпочитая футболу природу и книги, Андриян по-мужицки сокрушенно подсчитывал человеко-часы, потраченные на примитивное зрелище. Впрочем, каждый по-своему профукивает свою жизнь.)

Вместе с зерном летела на Андрияна полова. По-беркутиному сугорбясь (ныло под самым сердцем), он привычно, без усилий, отвевал зерна от мякины, не унижаясь до огорчения тем, что люди эти лишь вступали в пору духовной зрелости. Как осуществленной мечте радовался тому, что жизнь и работа людей на заводе шла без него с таким же постоянством отлаженности, как и при нем. Это питало уважительное мнение и о самом себе. И особенно о времени… Уже несколько лет завод спокойно живет под своим изначальным именем Железной горы. А ведь были времена скоропалительных переименований…

Лишь рассветало за Сулаком, по белесому взъему небес вились ржаво-рыжие и черные жгуты дыма, а на площади перед заводом туго гудели голоса людей.

Тракторист, надвинув кепку на глаза, задом подогнал трактор к самой ограде вокруг монумента. Двое в спецовках не по-рабочему несноровисто поднялись по лестнице на пьедестал, потянули трос. Гадючьи поползнем прошуршал по клумбе витой стальной трос, губя цветы. Старая дворничиха только что полила эти цветы и, опустив руки, мокрые, в земляной жиже, смотрела то на Толмачева, то на тех, захлестывавших петлю на бронзово-мускулистой шее монумента.

Тракторист гонял желваки на смуглых челюстях, прикусив погасшую папиросу.

— Опустите ниже! — закричал он. — Под мышки захлестывайте… нельзя же за шею…

Скулы вспухли, горячим ветром подсушивало на них пот, похожий на слезы.

Те двое, пыхтя, отдуваясь, завели трос под грудки, слезли, отбежали в сторону, сбивая пыль с выпуклых, как у дутышей, животов и толстых ягодиц.

Тракторист выплюнул папироску, косым взглядом полукружно глянул на толпу, двинул рычаг. Чем круче клонился монумент, выдергивая ноги, привинченные к постаменту, тем упрямее проступало грозное литое надбровье.

Упал он левым боком на асфальт, медно звеня, кажется, плотнее прижимая руку к сердцу.

На фасаде заводоуправления, окантованный разноцветными лампочками, горевшими даже в светлынь, сиял свежими красками большой портрет довольного, с мужицкой хитринкой, нового кандидата в монументы. Художник, видно, торопился, замазывая портрет развенчанного: из-под галстука нового портрета чуть проглядывал воротник военного мундира, в котором ходил покойный генералиссимус.

Завод дымил трубами, обогатительная фабрика шуровала руду. Машинисты горячих путей развозили слитки. Не останавливались ни на минуту, и жизнь не останавливалась.

Постоял Андриян на площади у Вечного огня — горит, не погас.

И тут никто вроде не заметил Андрияна, настолько он был привычен для всех, как член своей семьи.

Людмила Узюкова показывала разраставшийся на глазах город сразу трем президентам молодых восточных стран: желтому, черному и просто смуглому.

Показывала бассейн — руду выбрали, ямы забетонировали, дно речным песком озолотили, пустили проточную воду, рыбу развели. Нашелся доброхот, разбил парк на перемычках. Рабочие со своими детьми купались, старички холодовничали у книжных киосков, сработанных из березовых кругляшей вроде избушек лесовиков, — невольно улыбнешься, вспомнив сказки детства.

Потому ведь и занесла судьба этих президентов на Железную гору, что сам Андриян со своими учениками-мастерами строил заводы в управляемых теми президентами странах. Походите, поглядите, опыта набирайтесь, мы не жадные… Важно построить, а в гидах нехватки не будет — как бы меж делом праздная мелькнула думка.

Людмила передала президентов председателю горсовета, тоже молодому, с устойчивым румянцем на сытых щеках. Он назвался мэром и с любезной улыбкой рассадил гостей по машинам, сам распахивая дверцы перед ними.

Освободившись от иностранцев, Людмила Узюкова стала попроще, позорче на своих. Подошла к Андрияну, заглядывая в выпуклые, хрустально похолодевшие глаза.