Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Ну тогда без закуски отвинтим баклажку а?

— Давай, незаметно только. Масса не должна видеть… не умеет она, масса, меру блюсти.

— А мы разъясним: молоко, мол.

Пенсионер отпил, пожевал толстыми губами. Елисей Кулаткин весь передернулся после нескольких глотков.

— А правда, в других странах пьют без закуски? — спросил он.

— Истинно. Сам видал.

— И в социалистических?

— Причащаются однобоко. А как пьют в натовских и нейтральных, узнаю осенью… обещали путевку. Глянь-ка, орлом летает твой сын!

Мефодий в кедах, в брючках, в безрукавке, согретый здоровым румянцем, обходил бригады неторопливо, легко пружиня, жесты его были мудры, красивы, голос полнозвучный, счастливый. Он сам сознавал свою ладность и силу. Радовался, что оросительный канал пройдет через его поля, — что-то крупное останется памятью о нем. А то ведь вся жизнь прошла на торопливости. Полюбовался ловкостью парней, пошутил с женщинами.

А когда переглянулся с Ольгой, поскучнел — глаза у нее был непонятные.

Такими стали ее глаза давно, после той зимней вечорки, когда не допустила его к Филипку. Всегда теперь на людях видел ее…

Походил Мефодий по откосу, решил взглянуть на Ольгу незаметно из-за кустов: Ольге весело было с Настей и Федором Токиным и особенно с Афоней Ерзеевым — смеялась, похлопывая по груди молодца. Заметив Мефодия, смутилась, отступила от парня. Зачем смутилась? Смятение тяжелее прямого признания…

Давно уж он начал мучиться предположениями и догадками. Не Иван исчезнувший тревожил его, опасался он Афоню: этот все может, если захочет. Может прийти в дом, сказать: «Дядя Мефодий, а не запамятовался ты, в парня не заигрался? Ванькину мать забыл. Узюковой надежды подаешь…» Этот все знает и все может. И все же Мефодий не испытывал к нему неприязни. Боязнь его была почтительна.

Ольга издали наблюдала за работой одного экскаватора. Два других экскаватора ее не занимали, этот, поношенный и отработанный, привлек ее внимание. Она чувствовала, что до крайней устали намотался он железной шеей, пока догрыз бугор. Потом вылез на равнину, блестя стеклом кабины на закат. Остановился напротив ее дома, стрелу с челюстным ковшом вытянул чуть ли не к окошкам, будто вознамерился ночным часом постучаться к молодой хозяйке, а поскольку перстов нет, поскоблить ставни зубами, редкими и гнутыми, как у горбуна.

Ольга нервно усмехнулась над своими глупыми фантазиями. Ведь это обманчиво казалось, будто экскаватор допрянет до окна, — закат удлинил тени, чтобы перед ночным зеленым половодьем люди, глянув на свои тени, по забывчивости подумали с почтением к себе, что они так крупны. Да и дом стоял на высоком взлобке.

Мефодий позвал Ольгу полюбоваться железным петушком, который только что выпорхнул из умелых рук кровельщика на крыше Иванова дома.

— Будет дом стоять или сломаем, зависит от тебя, Оля, — покорно и вызывающе сказал Мефодий.

Она плохо слышала Мефодия, — казалось, на тонкой чуткой струне тянул все внимание к себе незнакомый экскаваторщик с бородой и в темных очках. Сидел на берегу вместе с Афоней Ерзеевым и Сережкой Пеговым перед раздумчиво дымящимся костром. Перебирая струны домбры, говорил с дуринкой и загадочностью:

— За корягу надо цепляться, тогда со дна реки не подымет. Иначе вынесет и люди подберут, спасут… на мучения.

— И чего уставился на дом? Играй, — сказал подошедший к ним Федор Токин. Последнее время он все чаще якшался с молодыми.

— Галки ходят по краю трубы, заглядывают в темень. Смотри, поцелуются и опять по очереди в трубу лезут с хворостинкой на гнездо. «Ну, милая, ежели из трубы не вернусь, прощай, моя сероглазая». За двором зорко следят, поскрипывает дверь на одной петле на погребицу.

— Ну и что?

— А то, что галки год как помолвлены, а спаруются только будущей весной. Хоть давно дым из трубы не идет, птицы робеют.

— А откуда тебе известно, как давно не дымит труба? — от нечего делать шевелил языком Афоня Ерзеев.

Парень с бородой заговорил о дереве: мол, растет одновременно вверх и вниз, под землей корни раскинулись так же, как ветви по воздуху.

— А что же, труба задымит, — сказал он упрямо.

Афоня засмеялся:

— Не задымит — нежилой дом. Хозяйка ни дня не покоптила небо, ушла… Молодожен сбег, говорят, из постели горячий выпрыгнул…

Теперь уж и Мефодий прислушался к болтовне парней на бревнах.

— Изба-то возьмет и задымится, — совсем по-дурацки сказал парень с бородой, выстругивая из талинки вилку-двойчатку.

Парни запели частушки:

Расскажу я вам, ребята,
Ох, как трудно без жены…

— А ты что не поешь, борода? Петь не пой, а рот разевай на два пальца.

— Разинуть разок можно, а ну как рот-то нарастопашку пожизненно останется?

— Слышь, обмакни пальцы в своей умной голове, прижги мою душу… уж очень она сыромятна у меня, — задирал Афоня.

Девки засмеялись, а бородатый мечтательно, с заглядом в детские вечерние зори, сказал, выстругав из талинки тринадцатую вилку:

— Сочни бы этой талинкой поесть. Горчат, бывало, сочни-то.

— Чего ты бормочешь? — спросила Ленка Беляева.

— Дитем-то хорошо бы всю жизнь быть, да матери не под силу на руках носить — вот о чем говорю.

— Из детства-то хворостинкой изгоняют временами, — намекающе сказал Токин. — У нас тут один стишками баловался до жениховского возраста, все малютился, так его родитель по голове бил, чтобы не был перевернутым.

— Помогло? Перестал?

— Да как же он перестанет? — встрял в разговор Пегов. — В ветреную ночь полая камышинка на крыше свистит и свистит. Не виновата она. Так ведь и через его стишки судьба дышит. Понимаешь, парень? — Пегов подвинулся поближе в загустевшей тьме, поведал экскаваторщику не без гордости, что жених у хозяйки был отличный от других людей человек, ведомый какой-то силою: незадолго до свадьбы пропадал в лесу, вернулся весь в хвое и смоле сосновой. Будто за каким-то огоньком бродил. Младенец в зеленой рубахе до пят манил свечой. — Сам он читал мне стихи об этом. Душевные стихи, жалко, не запомнил я.

— Не мода нынче помнить времена первоначальные.

— Послушаем… — сказал Ерзеев, — давно уж надоели мне машинизированные себялюбы. У одних — лодка, водка да молодка. У других — машины, телевизор… Мы, видать, малость чокнутые, расскажи про век-то, как его?

— Тише, там что-то происходит, — сказал Пегов, — пойдем послушаем.

XI

Порознь подошли к сидевшим на скамейке старикам и женщинам.

— Ну и домик сгрохал ты в подарочек молодым! Можешь, Мефодий, можешь. — Терентий Толмачев встал, сильно протянул ладонью вдоль лопаток Мефодия, потом погрозил пальцем Ольге: — Не жилось тебе, девка, в таком доме.

— Прежде у богатых не было таких домов, — хвалили мужики, обтирая спинами сосновые стены дома.

И чем больше хвалили, тем сильнее и прерывистее сопел Мефодий. С левой щеки все явственнее смахивал он в эту минуту на кипчака. Сидевший по левую руку татарин Анвар назвал Мефодия по-своему Муфтием и похлопал его по руке.

Мефодий встал с бревна, зябко свел, потом развернул плечи.

— Мой характер какой? Хвалят, значит, завидуют или насмехаются… Придется ломать дом.

У лестницы он постоял, ловя обострившимся слухом смешки.

Беспокойство напало на него еще под вечер, теперь же раскачало тоскливое озлобление на себя, на этих смеющихся людей. Полез на крышу, сам не зная, что сделает.

— Анвар, помогал ты мне строить, помоги и ломать. Айда! — позвал он кровельщика, который лишь час назад приладил жестяного петуха на шпиле остуженного безлюдьем дома.

— Врешь, Кулаткин, жалко ломать! — весело подзадоривал снизу Терентий Толмачев. — Это на чужое у Кулаткиных руки не дрожали…

Держась за телевизионную антенну, Мефодий ногой валил трубу. Кирпичи, гремя по жести, посыпались вниз, губя молодую смородину в саду.

108
{"b":"593179","o":1}