С кухни Сила выглядывал в горницу, не пора ли подавать горячее блюдо, — степняки садились за стол на всю длинную зимнюю ночь.

Клава, посмеиваясь, принуждала выпить с нею вина, намекала, что беда крадется к нему со всех сторон и ему уже не утечь от нее. Зашли на кухню Ольга и Людмила Узюкова, обе в темных платьях, с вырезом до нежной раздвоенности грудей, с кулонами на шее, и у обеих волосы высоко забраны на макушке, светлые у Ольги и темные у Людмилы.

Людмила прислонилась ухом к его груди и снизу посмотрела пьяно-шалыми глазами.

— Бьется ретивое, а?

Сила спросил взглядом Ольгу, зачем с ним делают это. Мимолетно, по-чужому ответил ее взгляд.

— Ты, мальчик, ничего не понимаешь. На, выпей, — сказала Людмила Узюкова.

— Ему нельзя пить. Он совсем, совсем мальчик. И мой ученик, — Ольга провела ладонью по его голове.

Скрывая улыбку, он склонился над замурлыкавшим ведерным самоваром, опуская в топку чурки.

В горнице началась пляска. И Клава потянула его туда.

Столы были сдвинуты к стенке. Мефодий, наклонив кованную крепко голову, играл на баяне. Серьезно плясали степняки, не запалялось дыхание, лишь румянели скулами. Потом Мефодий плыл по воздуху.

— Говорят, у Толмачева плясал. Всех осилил, — сказал Беркут Алимбаев.

— Попробовал бы не плясать при нем, — возразил Ахмет Туган.

— А в Мефодии есть что-то, а?

— Ум, сила, страсть… ну и образование, опыт.

— Ну образованием нонче не удивишь… Вторая ступень ракеты включилась… вторая молодость. Смотри, как парнишка-то рот раскрыл и глазами слушает.

— Кулаткин любит парня. Вот и внука от неродного сына Ивана воспитывает.

Все для Саурова было в одном человеке — в Ольге, да еще в той за узорчато примороженным окном жизни: осыпали березки иней. Угадывал он и присмиревшую за зиму силу деревьев, и затаенную радость Ольги. И другие люди, казалось, лишь потому живы и веселы, что она тут, и свежий, с надземным холодком, ветер овевал их протабаченные раскрасневшиеся лица, заплескивая в форточку запахи сена, шерсти и теплого навоза со скотного двора.

Внове были ему люди в таком сборе. Исподволь просыпалось в нем чувство удивления этими людьми, так весною приходит в себя напоенная талыми водами земля, начинается сокодвижение деревьев, живое шевеление трав. Все живет по вечному закону, не отрекаясь от своей первородности. Жизнь равновесит тем, что каждое живое существо знает свои пути, у каждого человека своя тропа для общей дороги.

«Может, хотел обидеть меня, не взял на совещание? — подумал Сила, — но я не в обиде… Петька-голец страсть как любит красоваться на собраниях, а уж если в президиум посадят, млеет от счастья… Нет, Петька, не знаешь ты, что такое счастье!»

Ахмет Туган встал рядом с Силой, отхлебывая крепкий, цвета переспелой вишни, чай.

— Начетисты для меня такие вечерки, — сказал он, — время, что ли, зазря уходит, но только зол я бываю после. Да, что я хотел сказать тебе, Сила… А вот что! Люблю я остаться один на один с полем, особенно после того, как насорило много в душу. В поле самый раз спросить себя: «Честный ты? Перед умершими и живыми?» Даром ничто не теряется, жизнь возмещает утраты. Кора деревьев затягивает порезы. Все в жизни проникается взаимным светом, звуком. Железо тоже в щелках; вода не просочится, а ток, звук, лазер пройдут… Наглухо совсем никто не застегнется. Счастлив тот, кому не надо это делать… Мефодий крепко сбитый, обкатанный, шлифованный, только хитрость-то дырявое решето.

— Ну что ж, братья, — говорил Мефодий. — Рад сказать: наградили наш совхоз.

Потом он положил руку на плечо Саурова.

— Что ж, уважим просьбу старика Тюменя, переложим обязанности старшего табунщика вот на этого молодца, а?

Благостное настроение Силы ветром выдуло, он, как гончая перед рывком, подобрался.

— Переберется на новые отгонные пастбища Сыр-Юрт…

До конца Сила помогал Клаве. Одевал гостей. Женщины хвалили его, целовали в щеку, горячую от смущения. Милая и веселая Людмила Узюкова советовала ему держаться Кулаткина: умеет за добро добром платить. Потом, утопив подбородок в меховом воротнике, глядя исподлобья, спросила, любит он женщин или еще ни-ни.

— Они все хорошие.

— А я?..

Когда перемыли посуду, Клава подала Силе поваренную книгу.

— Здорово Мефодий в кухаря тебя произвел. На природе шашлыки будем жарить. Да… а я считала тебя орлом. Ну-ну, не дергайся…

Сила бросил книгу в подпечье. Оделся медленно, вышел на цыпочках. На крыльце настигла его Ольга.

— Милый, прости… нехорошо я поступаю с тобой… Не тоскуй лишку, не теряй волю-волюшку.

Вьюга заметала следы на крыльце, свивала кольца, тут же распадающиеся.

— Смеялась надо мной. Али уж я такой смешной?

— Ты сам виноват: я к тебе, помнишь, всей душой, а ты толкнул меня. К ним толкнул.

— Не пойму я тебя. Врешь, что ли… Ладно, навсегда так навсегда расстанемся.

— Ну, вот видишь, как ты быстро поумнел… Да никогда я не поверю, будто нужна я тебе с дитем… Безответственно смелый ты. Не виню. Знаешь, уходи с глаз подальше! Тут без тебя не разберешься… Не лезь в огонь… глупец!

С крыльца Ольга видела: по всхолмленной снежной равнине, сломившись тонким в поясе станом, шел парень, спутанный по длинным ногам белыми жгутами поземки. Над волнистой снежной ползучкой прорезался молодой зябкий месяц. Холодным жаром горели вокруг звезды. А за спиной Ольги темно и угрюмо гудел по заречью буран.

Ольга вернулась на кухню, обрадовалась, что Мефодий еще не ушел. С ним надо было кончать сейчас же. Прислонилась спиной к печке, терпеливо ожидая, когда погаснет перепалка между Клавой и Мефодием.

— А как ты можешь судить, пресная али соленая? А ты ее ел, брынзу-то? — скрестила на груди руки Клава. — Тебе некогда глянуть на заводик.

— Ел? Пусть парни закусывают вашей брынзой самогонку.

— Парни без брынзы на дыбки взвиваются. Заснуть не дадут. А ты вон посмурнел…

— Клавка, перестань! — сказала Ольга.

— Да ну его! Никак не проснется, на себя не глянет. Ему думы надо думать с мужиками, а он по забывчивости околь девок трется. Да еще хочет моими глазами распоряжаться, доглядывали чтоб… Ладно, иди домой, а то я наворочаю столько, что не разберешь.

— Дом-то мой выстыл, хоть волков морозь.

— Что это? Узюкова приглядывает. Поезжай, поди соскучилась Людмила. Соседи ведь!

— Клава…

— Ну?

— Узюкова-то с Туганом что говорили?

— Спорили, кто умнее из них. Подогреть самовар на дорожку?

— Взгляну на Филипка, — сказал Мефодий.

Но Ольга не дозволила ему будить сына.

— Другой раз с такой оравой гостей не пущу.

— Да свои же это люди… Полевые…

— Мне чуть свет на ферму, окот начинается, а я глаз не сомкнула. И тебе незачем частить сюда. Взял моду распоряжаться.

Кулаткин теребил усы — впервые крашенные, как бы омертвевшие.

— Может, мне вообще не наведываться?

— Вот это самое — не ходи.

Он оделся, почесал за ухом, сдвинув шапку.

— Олька, иди-ка что шепну. Нейдешь? Лови новость издали: Ванька живой… Говорят, стал ужасно храбрый, сулится погостить. Ты бы прибралась малость. Не бойся, я сумею твою честь окараулить. Сама будь поаккуратнее.

Все сдвинулось с привычных креплений и все поплыло и забурлило в душе Ольги вешним половодьем. И она ухватилась за первое попавшееся — не думать о том, что будет с нею, сыном. Тревожило, что будет с Сауровым. И хотя она искренне запретила ему искать встреч с нею, беспокоило ее опасение: вдруг да Сила послушается, не придет и наделает над собой что-нибудь — глаза у него были как у тихопомешанного, когда она прощалась с ним на крыльце.

Близко к свету Сила вернулся домой.

У крыльца пес Накат вытаскивал из своего собачьего дома теплую ветошь, рвал и раскидывал по снегу. Никак не понимали друг друга Анна и Накат: она жалостливо стелила ему ветошь, он с отшельнической остервенелостью выбрасывал и рвал в клочья, спал на досках по собачьему упрямству.