В джемпере, накинув пуховый платок на плечи, Ольга рассказывала о себе. Это даже не был рассказ, а стремление разобраться в своей жизни. Легко открывалась перед ней ее жизнь, еще вчера затаенно скрытая, может, потому что никому не была она так нужна, как этому парню. Самым необходимым и справедливым человеком была она для него. Он не говорил о своих чувствах, и она не боялась, что будет говорить. В его ясных, твердо спокойных глазах она видела горячую веру в нее. Решимость на все, чего захочет она, была в нем устойчива. Такого человека она еще не встречала. Иван никак не мог одолеть в себе сознание своей виноватости перед людьми, и особенно перед близкими. Мефодий — дерзок, самоуверен, хитер и в чем-то пуглив.

Сама собой не была она перед ним, в чем-то приноравливаясь к странностям одного и путаности и недосказанности другого.

Впервые она увидела свою жизнь как бы со стороны…

С широкой бесхарактерностью Ольга искала мужа с шестнадцати лет… Родив сына, она нравственно окрепла — так разрастается во все стороны удачно посаженное дерево. Сын был здоров, дом на зависть ухетан. Потянет летом южный ветерок — комнаты наполняются ароматами сада и огорода, где ядреная, в обнимку с холодом, вызревает капуста. Северный возьмет ветерок — бензинчиком запахнет от машины, стоящей в сработанном Филиппом гараже. Жила в том же направлении, в каком велело ей внутреннее предопределение. Знать, судьба такая. Так думала прежде, мирясь со своим положением ни вдовы, ни мужней.

Теперь же казалось, что все в ее жизни было наспех наметано на живушку, что окончательная подгонка еще не наступила.

И думалось ей, что никакой достаток не сделает ее счастливой. Воля тоже не дает счастья. Счастье или несчастье в себе самой. Не жить бы в хитростях, страхах перед разоблачением, в озлобленности, в немых зароках не видеться с парнем, не томиться в коротких встречах на фермах, в клубе, когда она так терялась, что только слепой не замечал этой жалкой потерянности и вызывающей беззащитности. Не сказала парню только о том, чего он не поймет сейчас, — ничего нужного для жизни она не ждет от дружбы с ним, а в том, что для него радость и счастье, она чувствует глубокое несчастье. Не сказала и о том, что эта их встреча последняя. Вот так и получается: после исповеди опять будем лгать.

Ложь в отношениях с Мефодием как бы разумелась сама собой с первых шагов их знакомства. Ивана обманывала из жалости и потому еще, что он, как и она в свое время, хотел обмануться… Их она не жалела. А что делать ей с этим взрослым ребенком? Встал бы он и ушел с презрением. Легче быть виноватой…

Торопливые тяжелые шаги, резкий стук в дверь, всполошенный голос Клавы.

Ольга встала от стола, бледная, толкнула дверь.

— Не заперта!

— Да вы с ума сошли… приехал Мефодий Елисеевич.

— Ну и что? Ставь самовар.

— В конторе он, понимаете…

— А зачем пугаешь? — сказал Сила.

— Замолчи! — махнула на него руками Клава. — О ней думаю, о Филипке… Олька, пожалей себя и дите… Знаешь характер Мефодия.

— Это что у тебя в голове? — с тусклым спокойствием защищалась Ольга. — Выдумываешь все. Свекор — не муж.

Клава не слушала: проворно, оглядываясь то на дверь, то на глухую полночь за окном, расставила по столу чашки, холодный чай небрежно разлила, вина по рюмкам набрызгала, раскидала карты. На голову Ольги накинула пуховую шаль.

— Как тебя лихоманка знобит… Пожимай плечами.

Из-под шали темнее разлились круги под глазами.

с места в карьер высоко взяла Клава, рассыпала хохот на всю горницу и повелительно: — Хватит! Засиделась я с тобой, Силантий! Иди, иди! Хозяйке не дали спать, полуночники мы с тобой, парень! — распахнула дверь в прихожую, чуть не звезданула по лбу Кулаткина, — уже сняв шубу, он подкручивал опушенные инеем усы. Отстраняя Клаву, скользнув взглядом по лицу Силы, белому, с округлившимися глазами, Мефодий пошел на Ольгу.

Ольга недолго стыла в нерешительности, потом, оборвав в себе что-то больно и горько, обняла его, пахнувшего табаком и вином.

Кулаткин задержал Силу, велел помогать Клаве на кухне — через часик гости будут.

— Ольгушка, не гневайся. Хорошие люди. Заехали прямо с совещания. Выше голову, хозяюшка! — говорил Кулаткин, чувствуя оробелую и враждебную затаенность Ольги.

Кулаткин взбодрился, дух вольности и удали по жилам пошел вместе с благостным теплом. Припомнилась армейская жизнь. Важно товарищество, братская солдатская поддержка, а бабы… Что бабы? Непонятны они, хотя на них и стоит жизнь, они детву рожают, кормят. Да и в грех-то вовлекает их наш брат мужик. И сукин сын правым себя считает, а если его любушка, обездоленная лаской, поведет глазом на сторону, возмущается мужик, зовет в свидетели мировую совесть — думал Кулаткин.

Он прошелся опытным глазом по Саурову, в лицо заглянул — все та же прежняя открытость и чистота.

«Играются, как котята».

Смело, прямой, широкогрудый, коричнево-красный, с хмельным угаром в глазах, Мефодий похлопал Саурова по плечу:

— Хорош солдат!

В этом краю почесть каждый годится в солдаты: ловкие, сильные, хоть на коне, хоть пеши, хоть на танке или на самолете. Цари гвардию набирали на этой земле: восточная сухость и широкая кость северная. Пойдет через года полтора в солдаты.

— Гуляй, скоро в армию проводим… пока сутулость не захрясла. Давай года прибавим. Хочешь?

— А можно?

— Нам все можно! Скажем, метрики сгорели, а ростом ты вышел. Ну?

— Подожду… чтоб без вранья…

— Молодец! А пока гуляй, ходи к бабам за речку, они добрые.

Мефодий расправлял грудь, улыбаясь, похвалил парня: вовремя под рукой оказался… помогай Клаве на кухне, а когда настанет срок, покажу тебя гостям с целью спрямления зигзагов судьбы. Редкий случай — соберутся те самые, которые худу не научат, уж как-нибудь разберутся в полете совсем молодого орленка, с белой окантовкой у рта. Слава богу, ворочали не такими контингентами, сами на огонь шли и тысячи за собой водили.

— Только будь начеку, собранным, когда знак подам.

— Мефодий Елисеевич, я всегда поучиться рад.

— Помогай на кухне, не особенно заглядывайся на Клаву.

Ольга удивленно, чуть не плача, спросила глазами Силу, зачем он остался.

Кулаткин облапил за талию Ольгу, и та на шагу оглянулась, краснея шеей в золотых завитках.

— Пошли!

Сила ничего дурного не видел в том, что любит замужнюю женщину. Зла-то никому не желает. И Иван, и Мефодий отличные люди, и они должны радоваться: ведь и их любит, любит всех, кто был с нею и вокруг нее. Силе и прежде нравились и Иван, и Мефодий, а теперь, полюбив Ольгу, он как бы заодно широко и светло полюбил их и был неосознанно уверен, что и Мефодий ничего так сильно не хочет, как только сделать все для их — Ольги и Силантия — любви. Вот это хорошо! Если бы надо было умереть за таких людей, Сила, не колеблясь, с радостью умер бы! «И я бы сделал как Мефодий, если бы он полюбил, — думал Сауров, только на место Ольги ставил Клаву, — и я бы радовался их счастью». Ему даже казалось: вот сейчас-то Мефодий и благословит их: живите, радуйтесь!

Растопив печь, он помогал Клаве: строгал мерзлую баранину. Видел, как приходили гости и их встречал Мефодий. Вошел широкий Беркут Алимбаев в черной дубленке. За его спиной, как в затишке, его маленькая красивая жена.

— Привет степным орлам и подорликам! — разговорчиво встретил гостей Мефодий, размашисто врубая свою руку в изготовившиеся с любовью и уважением пожать руку хозяина.

А они уже все слетелись, управляющие отделениями, в военных мундирах с орденами (был День Советской Армии), агрономы и зоотехники, загорело обветренные, крепко сбитые житейскими резкими перепадами, жарой и холодами. Сверстницы, их жены, казались старше и поизрасходованнее мужей.