– Слушайте, вы! – вскипел Архипов, но Скопин поймал его за руку и сжал, приказывая замолчать.

– Хорошо, господин Трегубов, – сказал он спокойно. – Я вас понял. Просто хочу предупредить. Если вы мне сейчас солгали…

– То что? – спросил старик саркастически. – Убьете меня?

– Я сделаю так, что вы об этом сильно пожалеете, – ответил Скопин, глядя прямо в глаза старика.

Этот взгляд был сильным, тревожащим. Трегубов почувствовал, что перегнул палку, повышая голос на следователя. Но отступать он уже не мог. Михайла Фомич считал себя смертельно оскорбленным Машей. И всех ее защитников теперь тоже воспринимал как своих личных врагов. Он был уверен, что Маша с самого начала состояла в заговоре с целью его ограбить. И пока приказчик отвлекал Михайла Фомича поездкой к мнимой генеральше, она впустила в дом грабителей, а теперь разыграла из себя наивную дурочку, чтобы потом, разделив деньги от награбленного, пуститься во все тяжкие. В то, что полиция будет на его стороне и поможет найти награбленное, Трегубов совершенно не верил, поскольку уже имел опыт общения с подобной публикой несколько лет назад. Тогда, после посещения частного пристава, пришедшего с обходом квартала, он недосчитался пяти серебряных ложек из французского сервиза времен Людовика Четырнадцатого, купленного за триста рублей! И хотя грабители основательно подчистили много ценного из хранилища, Трегубов был уверен, что отыщет похищенное и сам. Надо было просто обратиться к Маркелу Антоновичу Тимофееву, помощнику управляющего Шереметьевской больницы, через руки которого частенько проходили многие занятные вещички самого темного происхождения, принесенные на Сухаревку. Конечно, Тимофеев потребует награду за возвращение коллекции – и немалую, но зато это будет надежно.

– Не пугайте меня, молодой человек, – сказал Трегубов. – Уходите и заберите с собой эту девку. Я хочу спать.

Возвращение в часть проходило в молчании. Архипов сидел прямо, играя желваками. Маша безучастно смотрела в окно, хватаясь за ременную петлю, когда карету сильно накреняло. Скопин смотрел на ее лицо, по которому пробегал свет фонарей.

– Надо было осмотреть подвал, – бросил Архипов, не глядя на Скопина.

– Зачем? – ответил Иван Федорович. – Дело заведено по факту избиения. При чем тут подвал? При чем тут коллекция Трегубова? Он никаких заявлений об ограблении не делал, так что и повода для обыска не имеется.

Молодой пристав зло посмотрел на него. Все-таки очень хорошо, что скоро будет реформа и таких, как Скопин, вышвырнут вон. Захара взбесило, что старик так нагло разговаривал со следователем. А Скопин, понимая, что его дурачат и что Трегубов нарочно скрыл следы преступления, безропотно соглашался и ничего не делал, прикрываясь буквой устаревшего закона. Вот он бы живо поставил старикашку на место! Эх, если бы Сыскной отдел в Москве уже был открыт! Провести бы обыск по всем тем правилам, которые он узнал в Петербурге! С понятыми, протоколом и экспертами, которые живо бы установили факт сокрытия следов. А еще проверить на отпечатки пальцев и – он покосился на колени девушки – на наличие следов крови на постельном белье! Ведь куда-то же он запрятал и матрас, и белье! Вряд ли успел сжечь – тогда в доме пахло бы паленой тканью!

– Не сердитесь вы так, – сказал Скопин. – Старикашка от нас никуда не уйдет. Прижмем мы его. Я же предупредил его: если соврал, то сильно об этом пожалеет. Я своих обещаний на ветер не бросаю.

Архипов с досадой пожал плечами. Слова! Все это просто слова!

– Маша, хотите, переночуйте у меня, – предложил Скопин. – Я живу недалеко от части, на Лазаревской улице.

Маша отрицательно покачала головой.

– Понимаю, – согласился Скопин. – У вас есть еще родственники в Москве?

– Нет.

– Тогда езжайте в часть, поспите там на лавке. А завтра я займусь вами. Выправим вам временные документы и определим куда-нибудь. Хорошо?

Маша кивнула, не отрывая взгляда от окна кареты. Ей хотелось уснуть и больше не просыпаться.

Мужчина на кладбище поднял воротник и сунул руки в карманы. В темноте он едва нашел условленную могилу и теперь с досадой думал, что нанятый им человек может заплутать, а становилось холодно. От земли поднимался белесый туман, достигая колен. Но вот в тишине послышалось позвякивание – бритый, оступаясь, приблизился с мешком на плече. Свалил добычу на землю.

– Тише, – сказал первый. – Сторожа разбудишь.

Надеждин сплюнул.

– Не, дурак он, что ли, в такую погоду по кладбищу шляться.

– Принес?

Бритый кивнул на мешок.

– Не это! – с досадой сказал человек. – Самое главное принес?

– А! Ты там поройся, посмотри. Где-то завалялась.

Человек пристально взглянул в лицо Надеждину.

– Обманываешь?

– Да иди ты! – зло ответил бритый. – Че ты ко мне пристал? Смотри, говорю, сам! – Он пнул ногой зазвеневший мешок.

– Плевать мне на всю эту… твою… – человек задохнулся от гнева. – Мы о чем договаривались? Это дерьмо – дяде, а мне только то, что я хотел.

– А ты не ори на меня, козлина, – мрачно ответил Надеждин.

Человек тяжело вздохнул, будто укрощая свой гнев, а потом совершенно обычным голосом попросил:

– Открой пошире, посмотрю.

Надеждин пожал плечами и присел на корточки над мешком. В этот момент человек быстро шагнул ему за спину, выхватил из-за пазухи странный треугольный клинок и вонзил Надеждину точно между позвонками. Бритый покачался на корточках, а потом с остекленевшими глазами, без звука завалился на спину, не в силах двинуть ни единой конечностью. Убийца наклонился над ним, приставил свой клинок к груди бандита и, не отводя от его лица глаз, прошипел:

– Лжец! Мразь.

В эту ночь выспаться Архипову так и не удалось. Утром, в восьмом часу, примчался послушник из храма Сошествия Святого Духа, что на Лазаревском кладбище, и сообщил, что среди могил нашли зарезанного человека. Захар Борисович как раз закончил оформлять временные документы для Маши, спавшей на старом диване в комнате старшего брандмейстера – пожарная часть находилась в этом же здании. Вызвав дежурного, Архипов приказал: как только появится доктор Зиновьев, отослать его на место убийства. Потом справил малую нужду в сортире, стоявшем во дворе, умылся под рукомойником, сполоснул ледяной водой лицо и провел рукой по светлой щетине, выросшей со времени последнего бритья в соседней бане: пока терпимо.

Пешком, в сопровождении послушника, он направился к кладбищу.

Москва уже проснулась – по Селезневке пошли пролетки, телеги, груженные утренним товаром для лавок и магазинов. Дым валил из всех труб – дворники уже заканчивали протопку печей, и хозяйки привычно выметали за ними дровяной сор. Под серым октябрьским небом летали одинокие вороны и стаи воробьев, а внизу по булыжным тротуарам шли люди – молчаливые, озабоченные, не выспавшиеся. Архипов, поскальзываясь, перешел площадь перед Екатерининским институтом, откуда начиналась высокая каменная стена Лазаревского кладбища. Впереди уже была видна огромная насыпь Камер-Коллежского вала. Здесь его еще не срыли, как в Грузинах, и вал по-прежнему отделял окраину Москвы от Марьиной Рощи – места нехорошего, темного, в котором только одна Шереметьевская улица и была безопасной настолько, что на ней селились приличные господа, но стоило свернуть в любой переулок, как двухэтажные каменные дома заканчивались и начинались настоящие деревенские дворы, в которых припеваючи жил московский сброд – воры, грабители, мошенники и опустившиеся шулера. На первой линии Шереметьевской улицы жить было безопасно – воровское правило «не работай там, где живешь» действовало безотказно. Но вот дальше…

Захар прошел по Александровской площади, справа из-за кованой ограды виднелся фасад Екатерининского женского училища, а слева – такого же женского, но Александровского. Потом – вдоль кладбищенского забора, через который свешивались черные сучья деревьев, и оказался перед воротами, за которыми желтело здание храма Сошествия Святого Духа.