(Садится, взволнованный и ослабевший.)

Мне… мне многое хотелось сказать… я многое… должен был сказать… но… больше я не в силах!

Епископ. Как только я увидел вас сегодня на палубе нашего парохода, милый мой Крейер, я сразу же заметил, что вы переутомлены и больны. Но так выглядят все адепты пастора Санга!

Незнакомец (приоткрывает балконную дверь и останавливается на пороге. Не закрывая дверь, он шаг за шагом, медленно приближается). Можно мне сказать слово?

(Все оборачиваются; некоторые невольно встают.)

Епископ. Это ты, Братт?

Остальные. Пастор Братт?

Отдельные голоса. Так это и есть Братт?

Епископ. Ты не был с нами, — почему же ты теперь пришел сюда?

Братт. Я пришел с гор.

Епископ. С гор? Значит, ты не собирался участвовать на съезде миссионерского общества?

Братт. Нет. Я шел сюда.

Епископ. Я понимаю тебя.

Братт. Я шел увидеть чудо. Я пришел вчера, когда произошел обвал. Я стоял на горной тропинке и видел обвал. Я слышал звон колокола. И вот я здесь. В тот же день я видел больного, которого принесли в церковь; когда пастор запел псалом, больной поднялся, возблагодарил бога и пошел. Можно мне сказать еще несколько слов?

Епископ. Конечно!

Братт. Я — человек, в трудную минуту пришедший к вам за помощью, братья мои!

Епископ. Говори, говори, друг мой!

Братт. Я говорю себе; вот наконец я вижу чудо, но через мгновение мне приходит мысль: а чудо ли это? Ибо я не впервые присутствую при чуде. Я посетил все прославленные чудесами места в Европе — и каждый раз уходил разочарованный в своих ожиданиях. Правда, здесь, у нас, вера сильнее и целеустремленней. Санг — великий человек. Я почувствовал сверхъестественную силу того, что я здесь увидел. Меня охватил восторг. Но через несколько минут снова вернулось сомнение. Сомнение — вот мое проклятье! И я сам навлек его на себя. Семь лет я, будучи пастором, обещал верующим чудо. Обещал им то, что обещано в писании. Но сам я был обуреваем сомнениями: ибо я никогда не видел, чтобы верующие получали чудо по своей вере… Семь лет я проповедовал то, чему не верил сам. Все эти семь лет, в самые трудные дни, — а таких дней было много, как и бессонных ночей, — все эти семь лет я пламенно молился и взывал к всевышнему: да где же та сила творить чудеса, которую ты обещал верящим в тебя.

(Плачет.)

Епископ. О, сколько искренности в твоих словах. Ты всегда был таким.

Братт. Ведь он обещал, ведь он возвестил, что верующим дана эта сила. Сила совершать большее, чем свершил сын человеческий. Что же сталось с его обещаниями? Неужели после восемнадцати веков безмерного распространения веры среди нас не найдется ни одного верующего, который мог бы совершить чудо? Или обещание самого господа не выполнено? Сила веры не может слабеть. Сила веры должна укрепляться от постоянного применения, как и все другие способности человека. За истекшие восемнадцать столетий вера эта пройти через многие поколения, постепенно воспитываясь у людей, должна была стать безмерно возросшим наследием. Неужели же эта вера теперь недостаточно сильна, чтобы творить чудеса? Неужели соединенные устремления всех верующих не могут выдвинуть хотя бы одного человека, обладающего силой творить чудеса, — так, чтобы все кто их видел, уверовали бы. Но ведь это слова писания они должны быть исполнены. Мы так часто читаем в библии: «и все видевшие уверовали»… Значит, бывают же чудеса, которые делают всех видевших верующими! А почему теперь отпадают многие тысячи? Потому что не смотря на обещание, чудеса не совершаются. Люди с новыми воззрениями, просвещенные мужчины и женщины наших дней не умеют верить, как верили прежде. Не потому, чтобы способность верить ослабела в них, а потому, что она стала иной, более высокой Их способность к самоотречению совсем иного качества, более глубокого, более тонкого и потому, естественно, — встречается реже. Но те, у кого теперь есть такая способность обладают самым ценным, что только может встретиться на земле. Нужно понять новое состояние умов — другого пути нет.

(Священники переговариваются между собой.)

Религия больше не является единственным идеалом человечества. Мы должны доказать, что она может стать его самым высоким идеалом. Люди теперь живут и умирают за то, что они любят — за родину, за семью, за свои убеждения. Для них то, за что они умирают, всегда выше всего остального, что только может дать жизнь в границах возможного. Поэтому, если им нужно указать что-нибудь еще более высокое, надо выйти за эти границы. Покажите им чудо!

(Сильное волнение среди священников.)

Фалк (встает). Помнится мне, в писании есть очень грозные слова, относящиеся к тем, которые не уверуют, не увидев знамения…

Братт. А знаете ли вы, что они вам ответят? Они ответят вам: мы просим только знамения, которое обещано самим господом, обещано тем, кто верует. Если среди вас нет ни одного верующего, достойного увидеть чудо, то чего же вы хотите от нас? Да, вот что вам ответят. Но дайте этим людям чудо, чудо, которое не сумеют разложить на мелкие частички самые тонкие инструменты сомнения, чудо, о котором сказано: «видевшие его все уверовали», тогда вы принуждены будете признать, что люди нуждаются не в силе веры, — она есть у них, — а в чуде! Вера совсем не должна возлагать все свои надежды на легковерие. Жажда веры всего острее у самых ярых скептиков. Каждый, кто знает, что представляет собою цивилизованный человек, хорошо понимает это. Каждый священнослужитель не раз замечал, что в большинстве случаев опасность именно в противоположном: не умея верить, как должно, люди впадают в суеверия.

Многие голоса (тихо). Это правда.

Братт. А если бы перед нами совершилось чудо, чудо столь великое, чтобы «все видевшие уверовали»? Прежде всего, к нему устремились бы миллионы тех, которые живут в нужде и жаждут справедливости: оскорбленные, угнетенные, страдающие… миллионы тех, которые чают справедливости. Если бы они услышали, что царство божье, в древнем его значении, вновь сошло на землю, они поднялись бы — все равно, в какой миг застигла бы их эта весть, в миг плача или в миг ликования, не взирая на то, что многим угрожала бы опасность умереть в пути — ведь лучше умереть на пути к свету, чем влачить дни во тьме. О, они выползли бы из своих жилищ, из своих хижин, даже больные встали бы навстречу божьему откровению. Но они не одни. Все, кто ищет на земле истины и справедливости, последовали бы за ними. Первыми были бы те, в ком жажда истины и справедливости особенно сильна, — глубокие, серьезные, проникновенные умы. И радость их была бы особенно прекрасна, их вера особенно сильна и ценна. Им недостает ни стремления к справедливости, ни силы веры, — им недостает чуда! Все хотят убедиться в том, что величайшее из откровений истинно. Даже беспечные, отбросившие эту мысль, как ненужную и неисполнимую, — все устремятся к свету. Ибо все без исключения жаждут большего, чем они знают. Жаждут веры. Но дайте им залог! Дайте им залог того, что откровение истинно. Если они увидят чудо — они поверят и тому, чего не видят. Так было испокон веков. Те, которые довольствуются меньшим — довольствуются своим личным опытом, поступают как магометане, евреи, буддисты, — все они веруют, лишь опираясь на личный опыт. И ни у кого нет уверенности в том, что этот личный опыт сама истина. Залог! Да, вот что нужно всем! Но я ищу его, ибо он обещан. О господи, господи! Я стою перед моим последним испытанием!

Епископ. Братт! Братт!

Братт. Да, да, перед моим последним испытанием. Ибо борьба эта уже свыше моих сил… Я откажусь от сана священнослужителя, откажусь от церкви, откажусь от веры, если… если…

(Рыдает.)

Епископ. Дорогой сын мой, так нельзя!

Братт. Нет, не говорите со мною! Умоляю вас. Помогите мне молиться. Ибо если здесь не было чуда, то чудес вовсе нет, их не может быть. Этот человек более велик, чем все прочие люди; он — самый благородный человек на земле. Такой веры, как его вера, никто еще не видел. И такой веры людей в силу его веры — тоже никто не видел.