Клара. Я всю ночь только об этом и думала. Ты знаешь, у нас здесь очень часто бывают обвалы. Мне рассказывали, что много лет тому назад, когда нас еще не было на свете, обвалом снесло церковь.

Ханна. Церковь?

Клара. Да, но не ту, которая у нас теперь. Прежняя, говорят, стояла много дальше.

Ханна. Вероятно, поэтому новую церковь и построили здесь, внутри садовой ограды?

Клара. Да. Знаешь, когда летом окна церкви открыты, я могу лежа здесь, слышать, как Адольф поет перед алтарем, то есть, понимаешь, тогда открыта и эта дверь, и дверь в гостиную, и, конечно, окна в гостиной тоже тогда открыты. Он так хорошо поет! Когда обе двери открыты, я отлично вижу отсюда нашу церковь. Подойди сюда. Посмотри, ведь моя кровать именно для этого так и поставлена.

Ханна (подходя к кровати). Дорогая Клара! Как мне тяжело видеть тебя в таком состоянии!

Клара. Ханна!

Ханна. Почему ты мне не писала?

Клара. Во-первых, Америка чересчур далеко от нас, а, во-вторых… Ну, об этом в другой раз…

Ханна. Я вчера не поняла твоего ответа на мой вопрос о докторе.

Клара. Адольф был в комнате, и я не хотела отвечать. Никакого доктора у нас нет.

Ханна. У вас нет доктора?

Клара. Ну да! Он приходил несколько раз. Но он живет очень далеко от нас. И вообще это ни к чему. Когда я пролежала целый месяц без сна.

Ханна. Целый месяц без сна? Но это же невозможно!

Клара. Даже больше — месяца полтора. Но доктор тут не помог бы, я ведь знаю. Когда мой муж спросил доктора, что со мной, тот назвал мою болезнь каким-то длинным уродливым словом. Адольф мне, впрочем не сказал, как именно. Я так и не узнала. Но с тех пор мы больше за доктором не посылали.

Ханна. А можно ли тебе так много говорить?

Клара. Да я же по целым дням вовсе не говорю. Зато иной раз говорю без умолку. Не беспокойся. Мне можно. Скоро уже Адольф придет со своей утренней прогулки. И принесет мне цветов.

Ханна. А разве я не могу нарвать цветов, если тебе хочется, чтобы здесь были цветы?

Клара. Нет. Есть цветы, которых я терпеть не могу. А он знает. Ханна, ты ведь еще не рассказала, как ты встретила моих детей на пароходе. Знаешь, мне ужасно хочется поскорее услышать все, все подробности этой встречи!

Ханна. Вчера было не до того.

Клара. Да, да! И вы все были такие усталые. Подумай только: дети еще спят! С семи до семи! Вот что значит юность!

Ханна. Да, им это необходимо. А я вообще сплю очень мало — всего несколько часов. Сейчас я не испытываю никакой усталости.

Клара. Нет, это другое. Знаешь, все, кто весной, во время белых ночей, приезжает к нам, на север, испытывают нервное возбуждение, страдают бессонницей… Но скажи мне: правда, дети славные?

Ханна. Да, такие наивные и милые. Но они не похожи ни на тебя, ни на Санга; вот разве только глаза. Это я сразу заметила.

Клара. Ну, рассказывай, рассказывай все!

Ханна. Если бы они были похожи на тебя или на Санга, я сразу узнала бы их. Правда, я ведь и вас обоих видела только молодыми. Я обратила внимание на них, когда они появились на палубе, и потом следила за ними, хотя они ехали в другом классе.

Клара. У них не было средств на лучшее, бедненькие!

Ханна. Да… я не узнала их. Однажды утром я была в каюте. Дети ходили мимо меня на палубе: им хотелось согреться. Каждый раз, как они проходили мимо, я обращала внимание на их глаза: такие знакомые глаза! Вдруг какие-то морские птицы пролетели очень близко и пронзительно закричали. Ракел испугалась и стала отмахиваться, сильно вытянув руки. Этот жест я сразу узнала, и глаза — у нее ведь глаза Санга.

Клара. И ты сразу же подошла к ним?

Ханна. Конечно! Я подошла и спросила: ваша фамилия — Санг? Отвечать им не пришлось. Теперь уж я была уверена, что это — они. Я — тетя Ханна из Америки, — сказала я. Ну и все мы расплакались.

(Обе сестры плачут.)

Клара. Ракел написала тебе и просила приехать ко мне? Ведь правда?

Ханна. Да! И за это я буду вечно благодарна ей! Какая она у тебя милая! Я сразу же увела их в первый класс; ее укутала в большую шаль, чтобы она согрелась, а ему дала плед.

Клара. Милая моя Ханна!

Ханна. Но ты слушай дальше. В заливе дул свежий ветер. Мы плыли под скалой, голой и мрачной. Множество чаек кружилось над нами с громкими криками. Было так холодно. Мы прошли много миль и не видели на берегах ничего, кроме голых гор, скал и убогих домишек. Вот он, наш север! — подумала я. — Здесь выросли эти бедные замерзающие дети. Да… Я никогда не забуду этой минуты. Ужасно!

Клара. Да нет же! Вовсе не ужасно!

Ханна. Ах, Клара! И ты вот лежишь больная! Помнишь, какой ты была тонкой, какой веселой и беззаботной?

Клара. Да, да! Но об этом после. Я никак не могу найти слов, чтобы объяснить и рассказать тебе все. Ах, боже мой!

Ханна. Но почему же ты все-таки не обратилась ко мне? Ты же знаешь, что я имею средства… Я могла бы помочь тебе, не допустить, чтобы ты… чтобы… ты так переутомилась.

Почему ты не написала правды? Ты все скрывала от меня. Ракел первая написала правду.

Клара. Да, да, конечно. Иначе и не могло быть.

Ханна. Но почему?

Клара. Если бы я тебе написала правду, вы все бросились бы помогать мне. А я не хочу, чтобы мне помогали. Мне невозможно помочь.

Ханна. Но… значит ты притворяешься перед

Клара. Конечно… я все время притворялась… и перед всеми. А что мне оставалось делать?

Ханна. Ничего не понимаю. Все это как-то странно!

Клара. Ханна! Ты вот сказала «переутомление»… Ты сказала, что могла бы не допустить этого, помочь мне. А скажи, способен ли человек в состоянии изнеможения просить о помощи или оказывать сопротивление?

Ханна. Но ведь это случилось не сразу?

Клара. Ах, ты сама не знаешь, что ты говоришь!

Ханна. Так объясни мне, если можешь.

Клара. Нет. Так сразу я не могу… Но после, может быть, объясню.

Ханна. Начнем вот с чего: ведь ты не разделяла прежде его веры? Может быть, в этом причина?

Клара. Ах, это длинная история. Суть совсем не в том. У нас ведь разные натуры… но и не в этом суть. Будь бы Санг таким, как другие люди, — ну, возмущался бы, старался бы проявить власть, — тогда, может быть… Но еще задолго до того, как мы с ним познакомились, вся его сила, — а сила у него есть, в этом ты можешь мне поверить, — вся его сила была отдана его делу. Затем она превратилась в любовь, в самопожертвование. Нельзя себе представить ничего более прекрасного! Знаешь! В этом доме я не слышала ни одного грубого слова. Здесь ни разу не произошло ни одной так называемой «сцены». А ведь уже скоро двадцать пять лет как я замужем. Он всегда светится праздничной радостью. У него ведь все дни в году — праздник.

Ханна. Боже, как ты любишь его!

Клара. Мало сказать, что я люблю его. Без него меня не существует. Ты вот говорила о каком-то «противодействии»? То есть, это я говорила… иной раз мне приходится оказывать противодействие… когда это становится свыше наших сил…

Ханна. Я ничего не понимаю.

Клара. Сейчас я тебе объясню. Скажи мне кто может противостоять доброте, простой доброте? Чистому подвигу во имя ближних? Чистой, простой, благостном радости? И как можно противиться, когда его детская вера и его сверхъестественная сила увлекает людей?

Ханна. Ты говоришь — сверхъестественная сила?

Клара. A разве ты об этом не слышала? Разве дети тебе не рассказали?

Ханна. О чем?

Клара. Если Санг о чем-нибудь горячо молится, он получает то, о чем просит…

Ханна. Ты хочешь сказать, что он творит чудеса?