Я увидела перстень с огромным сапфиром. В темноте камень лучился тепло и спокойно, а на свету играл ослепительным блеском. Сапфир был окружен бриллиантами, яркими, твердыми, многогранными бриллиантами, каких я не видела с тех пор, как давным-давно служила личной горничной в замке Менерион.

Я потеряла дар речи. Онемела. Я смотрела на этот изысканный перстень и думала только об одном: он не забыл меня, уехав. Я не поняла его. Он думал обо мне, когда был в Лондоне, и наконец вернулся, как и обещал. Каждое слово он произносил всерьез. Он был искренен.

– Он… очень красив, – робко произнесла я наконец. – Мне… мне никогда никто не дарил таких замечательных подарков.

– Надеюсь, этот будет первым из многих.

– Правда? – Я была покорена; слезы, нелепые и непрошеные, защипали глаза. – Ты уехал от меня, – сказала я неожиданно, с трудом выговаривая слова. – Я думала, что ты меня бросил.

– Добиваясь тебя столько месяцев?

Я подняла глаза. Слезы застилали их, жгли щеки, но это уже не имело значения. Ничто не имело значения, коль скоро он сдержал слово и вернулся ко мне, а его знаки внимания оказались не пустыми, а полными смысла и значения.

– Я тебе не верила, – призналась я. – Я тебе не доверяла. Не думала, что ты так…

«Так честно выполняешь обещания», – чуть было не сказала я, но слова больше не шли у меня с языка. И когда я неуверенно замолчала, из-за слез не видя выражения его лица, он наклонился, взял мою руку в свою и тихо сказал своим красивым голосом:

– Ты могла сомневаться, что я опять попрошу тебя выйти за меня замуж?

А я не могла говорить; я была словно в каком-то волшебном сне, который никак не был связан с долгими прожитыми мной годами трудов, несчастий и страхов. Я чувствовала его горячую, сухую руку, держащую мою, и видела его темные глаза – в них не было ни цинизма, ни расчета, они лучились светом, какого я еще ни разу не встречала в мужских глазах. Это была не жалость и сострадание Лоренса, не похоть Джареда, а нежность, и эта нежность простиралась так далеко, насколько могло видеть сердце, а за ней стояла любовь, та любовь, которая была мне нужна, любовь, покой и защищенность, которые я искала всю свою жизнь.

– Ты выйдешь за меня, Джанна? – спросил он. – Выйдешь?

И я сказала, даже на секунду не задумавшись, одержимая страхом, что мечта всей моей жизни может опять ускользнуть от меня:

– Да, Марк… да, я выйду за тебя, да, да, да…

Как только я дала ему ответ, меня охватила паника. Марк беспечно говорил о свадьбе в Лондоне, о медовом месяце на континенте и о ремонте на ферме Деверол, который надо произвести, чтобы мы могли там жить с комфортом, пока он не унаследует Пенмаррик, и чем больше он говорил, тем больше я пугалась. В конце концов, когда он остановился, чтобы перевести дух, мне удалось вставить тоненьким голоском:

– А разве мы не можем пожениться в Пензансе, Марк? Или в Труро, или в Лонсестоне, или в каком-нибудь другом большом корнуолльском городе?

– В Пензансе? – воскликнул он, немало позабавленный. – Ну и странная идея! Нет, гораздо практичнее будет пожениться в Лондоне. Кузен Роберт оставил мне свой дом на Парк-Лейн, и мы поживем там до отъезда за границу. У тебя будет возможность заказать хорошую одежду, походить по магазинам, купить, что захочется…

– Но, Марк, – прошептала я, и голос мой задрожал, – я никогда раньше не уезжала из Корнуолла. Пензанс – самый большой город, который я видела. Я… я не знаю, как себя вести в Лондоне. Я наделаю глупостей, я так давно жила в замке Менерион, что просто забыла все правила этикета. Твои друзья будут снисходить до меня, а твоя мать… – Я чуть в обморок не упала от испуга при мысли о матери Марка и лишилась дара речи.

– Моя дорогая, – сказал Марк очень мягко, – просто будь собой, и я буду горд представить тебя в любой лондонской гостиной. Если ты достаточно хороша для меня, то будешь достаточно хороша и для всех остальных.

– Но моя речь… я говорю не как леди…

– У тебя восхитительный акцент! Я обожаю тебя слушать!

– Но я необразованна! Я ничего не знаю…

– Ты умеешь читать и писать, а это все, что требуется. Женщины теряют все очарование от избытка образования.

– Да, но…

– Послушай, – сказал он, целуя меня, – тебе понравится в Лондоне: мы снимем ложу в театре, будем ужинать в хороших ресторанах, увидим все знаменитые места…

– Но мне придется познакомиться с твоей матерью.

– Да, тебе будет скучно, я признаю, но…

– Скучно?! – Я опять почувствовала слабость.

– Она не осмелится сказать тебе ничего неприятного, пока я буду рядом. Кроме того, она больше не живет в доме на Парк-Лейн. Она купила себе дом близ площади Беркли, поэтому, пока мы будем в Лондоне, нам придется повидать ее только раз… Больше тебе ни с кем не надо будет знакомиться, ну, может быть, с одним-двумя из моих друзей по Оксфорду, но это все. Зато тебе не придется видеться с Найджелом. Мы с ним по-прежнему не разговариваем.

Слово «Лондон» все еще громко звенело у меня в ушах, поэтому я не сразу поняла его следующую фразу.

– …И коль скоро речь зашла о моей семье, я хочу, чтобы ты ясно поняла одно: я не желаю говорить с тобой о моем отце. Понятно? Я не хочу, чтобы ты говорила о нем или упоминала его имя в разговоре. Он умер. Он ушел из твоей жизни и из моей, и больше не о чем говорить. Я никогда не буду вспоминать о нем сам, а если услышу, что это сделала ты, то очень рассержусь. Понятно?

Я была так ошеломлена его горячностью и резкостью, что просто покорно произнесла:

– Да, Марк.

– Хорошо.

Он встал, я тоже поднялась, и через секунду мы стояли лицом к лицу, и он меня обнял. Мы поцеловались. Я уже забыла, насколько слабею в его объятиях, как кружится от них голова. Я едва держалась на ногах.

– Марк, Марк.

Мы не могли расцепиться даже для того, чтобы подняться наверх в мою комнату. Я помню, как лежала на диване, а потом, когда диван стал для нас мал, на ковре у камина.

Позже, намного позже, мы пришли в себя, и, когда я причесывалась у зеркала, он спросил, есть ли у меня платье для поездки в Пензанс.

– Сегодня вечером? – глупо переспросила я. – В Пензанс?

– В гостиницу «Метрополь», – сказал он. – Надеюсь, сегодня мы впервые поужинаем вместе.

Я сказала Гризельде:

– Он хочет на мне жениться.

Она только фыркнула.

– Правда, Гризельда. На Рождество. В Лондоне.

Она уставилась на меня:

– В Лондоне?

– Он собирается жениться на мне, Гризельда. А я хочу за него замуж. Он не такая пустышка, как я думала. Он держит слово, он говорит всерьез, поэтому я могу доверять ему, Гризельда, понимаешь? Я могу доверять ему и чувствовать себя в безопасности.

– А дом? Дом, по которому ты с ума сходила? Что будет с домом?

– Я сдам его в аренду Джареду. Мы с Марком будем жить в Морве, а тебе, Гризельда, он обещал построить небольшой коттедж, твой собственный домик! Ах, Гризельда, как я люблю его! Я выхожу за него замуж не потому, что он богат! Если бы ты знала, что я чувствую, ты бы поняла…

– Дурная ты. Дурная, чокнутая. Ведь он же мальчишка, ему не больше двадцати одного…

– Угомонись, глупая старуха! Иногда ты меня так злишь, что я просто выхожу из себя. Быстренько доставай гладильную доску – мне нужно выгладить то бледно-зеленое платье, которое когда-то подарила мисс Шарлотта. Мне кажется, если затянуть корсет потуже, оно еще сойдется в талии.

Новость о том, как мне повезло, взорвалась в Зиллане, как порох на труте. Поначалу я, естественно, чувствовала восторг, но постепенно он померк и уступил место горечи и гневу.

– Может быть, ты бы вышла замуж за меня, Джанна, – сказал Джаред, – если бы я был на шесть дюймов короче, на порядок страшнее, но при этом был богатым джентльменом, а не мелким фермером.

– Миссис Рослин, – сказал мой друг священник с тактичностью, которая не могла полностью скрыть его озабоченность, – может быть, было бы более осмотрительно подождать до весны? Я понимаю, что ни вы, ни Марк не видите резона в ожидании, поскольку совершенно уверены в своих чувствах, но, боюсь, такая спешка даст повод для самых неприятных сплетен…