Я оттолкнул ее с такой силой, что она ударилась о шезлонг. В этот момент дверь распахнулась, на пороге кто-то кашлянул, и секундой позже дворецкий с приличествующей случаю уважительной дрожью в голосе объявил, что хозяин меня ожидает.

– Как вас зовут? – коротко спросил я у дворецкого, пока шел за ним через просторный мрачный холл к широкой лестнице. Спрашивая, я поправлял галстук и отирал со лба пот, проступивший от гнева. Руки мои все еще тряслись.

– Медлин, сэр.

Я понял, что в его глазах я уже доказал, что обладаю таким же буйным нравом, как любой Пенмар, и, когда мы поднимались по лестнице в галерею, он обратил мое внимание на портреты моих предков-выскочек, украшавшие стены. Первый Пенмар, азартный игрок по имени Бейкер, который выиграл Пенмаррик у принца-регента, решил, что его следует запечатлеть с пресловутыми игральными костями в руках; выражение лица у него было одновременно циничное и светское, и, несмотря на вычурный костюм эпохи Бруммеля, он, без сомнения, выглядел жестоким. Рядом с ним висели портреты его троих сыновей, из которых двое старших окончили свою жизнь неизвестно как, а младший, мой дед Марк Пенмар, заработал состояние на спекуляциях в Индии, а потом стал хозяином Пенмаррика. Я смотрел на деда, которого так любила моя мать. Как она и говаривала частенько, я был очень похож на него; я узнал темные раскосые глаза, уродливый нос и широкий рот, но мне не понравились холодное выражение лица и хитрость в уголках глаз. Последними в галерее были портреты моей матери и ее утонувшего брата Артура, который оставил Пенмаррик без наследника; это был первый Пенмар, которого можно было без сомнения назвать красивым, и он же был первым, кто выглядел как полный дурак. Я повернулся к портрету своей матери, написанному, когда ей было лет восемнадцать, чтобы найти черты той жесткой, высокомерной, полной горечи женщины, которую знал, но никакого сходства не нашел. Ее темные глаза светились теплым светом, губы были приоткрыты. Она излучала свет.

Неожиданно меня охватило уныние. Я отвернулся и последовал за Медлином из галереи по длинному коридору, который вел в спальню хозяина дома, в знаменитую башенную комнату Пенмаррика, где мой кузен медленно умирал в постели, глядя на море.

Когда я перешагнул через порог, в нос мне ударил запах медикаментов, но я постарался не морщиться. Его темные глаза глубоко запали, лицо было похоже на маску мертвеца; он кивнул мне, приглашая сесть. Пожилая сиделка молча удалилась. Мы остались одни.

– Значит, ты вернулся, – произнес он наконец. – Я все думал, вернешься ли ты.

– Да, сэр.

Но больше смотреть на него я не мог. Я слишком отчетливо понимал, что ничего не чувствую – никакого отклика, никакой неуловимой ниточки связи, никакой общности, никакого понимания, никакой любви. Он был просто чужак, которого я так никогда и не узнаю.

– Видимо, у тебя имеется серьезная причина для визита, – сухо сказал он. – Я не наивен. – В ответ я промолчал, и он коротко добавил: – Ты, конечно, знаешь о Харри. Не думай, что теперь тебе достанутся все мои деньги. Не достанутся. Я достаточно дал тебе, чтобы очистить свою совесть. Я добавлю долю Харри к приданому Клариссы, в надежде, что кто-нибудь женится на ней ради денег. Господь свидетель, никто бы не захотел жениться на ней из-за ее репутации.

Я был смущен. В замешательстве я оглядывал большую круглую комнату с окнами, выходящими на пустошь, и продолжал молчать.

Наконец он сардонически спросил:

– Ну что ж, признавайся, сколько тебе надо?

– Если… если бы вы могли предоставить мне эту сумму как часть наследства, а не в качестве подарка…

– Естественно. Сколько?

Я назвал цифру.

– Зачем тебе эти деньги? Разве твой отец не дает тебе содержания?

Мы вступили на опасную тропу. Скованность постепенно проходила, и я начал ощущать боль, но, когда я заговорил, мой голос был суше, чем прежде, – это был холодный, резкий голос уверенного в себе человека:

– Сэр, я не хочу просить у него такую сумму, поскольку она не может быть определена как часть наследства. Он собирается оставить большую часть своих денег моему младшему брату.

– Правда? И отчего же, как ты полагаешь?

Боль пронизывала меня, задевала каждый мой нерв, а лицо горело под его взглядом.

– Из чувства справедливости, сэр… поскольку я унаследую Пенмаррик… – Я едва соображал, что говорю. – Найджелу должен достаться особняк Гвикеллис… и это справедливо и честно…

– Не могу придумать ничего более несправедливого, чем лишить наследства старшего сына ради младшего… если, конечно, Касталлак не уверен, что у него только один сын.

После этих слов мне показалось, что я больше ни секунды не вынесу боли. Я поднялся и побрел прочь из комнаты. Но он меня остановил. Он принял мое унижение за ярость и, когда я повернулся к нему спиной, нащупывая ручку двери, окликнул меня быстрым, неровным голосом:

– Подожди! Я дам тебе деньги. Незачем злиться. Прошу прощения, что так много говорил о болезненном для тебя предмете, но с тех пор, как ты приходил сюда с матерью, я все думал, уж не… ну да ладно, теперь это не имеет значения. А сейчас подойди к секретеру и открой ящик… Да, этот. Там ручка и бумага. Тебе придется писать под диктовку. Я попрошу Требарву, моего юриста, дать необходимые распоряжения банку, чтобы тебе перевели деньги.

Огромным усилием воли я успокоил трясущиеся пальцы, взял ручку и написал, что было велено.

Когда письмо было составлено, он посоветовал мне потратить деньги с пользой, а не растранжиривать их на карты, лошадей и женщин, как это принято у Пенмаров, но к тому времени я уже взял себя в руки и злость вытесняла боль. Когда я огрызнулся: «Меня зовут Касталлак, а не Пенмар, сэр», мой голос был холоден, как серое море за окном, и безразличен, как пустошь за усадьбой.

– О да, – сказал он. Наши взгляды скрестились на одну долгую минуту, и я почувствовал то, чего не хотел чувствовать: отклик в душе, вспышку понимания, тень сочувствия, которые не мог не признать. – О да, – повторил Жиль Пенмар, и в его сухом, исхудалом лице я прочел муки одиночества и смог его простить. – Тебя зовут Касталлак. – Губы его сложились в чуть заметную, вежливую усмешку. – Прошу прощения.

Вскоре после этого я ушел. Я почти бежал по темному коридору в галерею, и все мертвые Пенмары, казалось, насмехались надо мной из своих рам, когда я, спотыкаясь, спускался по лестнице в вестибюль. В тот момент ни один дом не казался мне таким угнетающим, как Пенмаррик, и, убегая по подъездной дорожке, я в приступе отчаяния пожалел, что мой прапрадед выиграл ту знаменитую игру в кости с принцем-регентом. Лучше бы он оставался никому не известным человеком по имени Бейкер до самого конца своей карьеры авантюриста.

К моему великому раздражению, в ту ночь я некоторое время провел без сна, думая о Клариссе Пенмар. Без сомнения, если бы я не думал о ней, то я все равно бы не уснул, размышляя о разговоре с Жилем, но я прилагал большие усилия, чтобы не вспоминать о сцене в башенной комнате, и мне было приятнее думать о Клариссе, воскрешая в памяти нашу ссору.

В прошлом я познал достаточное количество бесстыдных женщин, но те не притворялись, что они лучше, чем были на самом деле, и в их падении легко было обвинить тяжелый удел низших классов и множество других социальных обстоятельств. Но иметь деньги, аристократическое происхождение и при этом не считаться с принципами – с таким феноменом я сталкивался впервые. С тайным развратом мне встречаться доводилось, как и всякому, кто вращался в лондонском светском обществе, но для незамужней девушки такая ужасающая неразборчивость в связях была редкостью: я полагал, что все, или почти все, девушки моего класса были девственницами до замужества, независимо от того, как менялись их принципы позднее. Часто они хранили девственность вовсе не из представлений о чистоте, а скорее поневоле, но даже их дебюты на светских балах в Лондоне всегда происходили под присмотром родителей или компаньонок. У Клариссы тоже должна была быть такая компаньонка во время ее дебюта на лондонском сезоне, но, по всей видимости, эта дама оказалась чрезвычайно рассеянной.