— Так это я от радости.

— И я от радости.

Неизвестно, чем бы все кончилось, но зенитовцы снова пошли в атаку, и в рядах зашикали:

— Хватит вам!.. Не мешайте!.. Садитесь!

— Псих ненормальный! — сказал Мишаня и перешел на другое место, сел крайним в ряду. А через несколько минут и «псих» тоже куда-то удалился.

Поэтому к тому моменту, когда прозвучал финальный свисток, инцидент забылся. Главное, что наши выиграли.

— Молодцы! — Мишаня похлопал Яна по плечу. — Вот всегда бы так! А ты все-таки подготовь накладные и на другие платы, вдруг понадобятся.

Рабочий день заканчивался полшестого, но Марина Валентиновна обычно уходила значительно позднее. Она была убеждена, что у каждого добросовестного человека дел всегда больше, чем он их может выполнить. Искренне удивлялась, если кто-нибудь начинал роптать, например молодые мамаши: мол, это неправильно, у них дети.

— Ну и что ж?.. Я и сама мать, теперь уже бабушка, но это не повод, чтобы уходить раньше семи.

Сейчас, собрав вещи, закрыв кабинет, она решила проверить, не оставлено ли где на ночь включенным электричество. Комната напротив оказалась незапертой. Марина Валентиновна вошла туда и увидела Полуянова.

— Вы остались? Уже восьмой час!

— Я знаю.

— Надо было оформить заявку на вечернюю работу.

Но это она сказала уже просто так, удивившись, что молодой инженер остался после смены, если в том не было особой производственной необходимости. Машинально взглянула на экран осциллографа.

— Как, у вас макет работает?!. Что же вы молчите? — Она подсела на стул рядом с Полуяновым, засучила рукава кофты, будто могла их испачкать. — Подождите, подождите! Это так интересно! — Делала замеры в разных точках схемы, на листе бумаги рисовала эпюры напряжения и опять начинала замеры, повторяя: — Обождите, обождите! — хотя Полуянов и не мешал. Наконец она отложила штекер осциллографа.

— Н-да… Ян Александрович, надо разворачивать работу. Завтра я пришлю к вам техника Митю Мазурова, по уровню знаний это хороший инженер, только его надо сразу занять делом, чтоб увлечь. Тогда от него будет толк. Вы сейчас идете домой?

— Нет, я еще немножко посижу.

— Только не очень долго, могут сделать замечание, что у вас нет заявки на вечернюю работу.

Марина Валентиновна, взволнованная, вышла из института.

Дочка и другие близкие родственники часто упрекали ее в том, что она одна сохранилась такая «неистовая», теперь уже никто не работает так, как работали прежде, особенно молодежь, дурачки повывелись и она ищет вчерашний день. Нет же!.. Вот работает же инженер, его никто не принуждал. Ему интересно. Вы понимаете это слово — «интересно»?

Отец Марины Валентиновны был кадровым военным, служил начальником пограничной заставы. Там, на заставе, среди карельских лесов, в маленькой деревушке, и родилась Марина Валентиновна. Неведомая деревня и значится местом ее рождения.

Перед войной отца перевели в Ленинград. Вместе с ним переехала и семья: жена, сын и две дочери. Они жили тогда на Международном проспекте, в районе Средней Рогатки.

Когда началась война, отца в первые же дни отправили на фронт. Семью переселили на Охту. Там и пережила Марина Валентиновна самые трудные в своей жизни дни. В первую голодную блокадную зиму она осталась одна. Ей шел тогда лишь десятый год. Первой умерла малышка сестра, хотя мать делала все, чтобы выходить ее.

Теперь, став вдвое старше, чем была в ту пору ее мать, Марина Валентиновна понимала, что им с братом она отдавала свой последний кусок. Непонятно, чем жила сама.

А затем умер брат. Удивительно спокойно, тихо. Не плакал, не просил хлеба, только протягивал с кровати, на которой лежал, тоненькую, как лучинка, руку, шарил по столу.

Мать к тому времени уже не вставала. Все по дому делала маленькая Маринка, топила печь, с бидоном ходила на Неву, на прорубь, за водой. Делила кусочек хлеба размером со спичечный коробок на две равные половинки, клала одну из них матери в руку. Но никогда не видела, чтобы мать свой кусочек съедала: держала его в руке, смотрела на Маринку, а по лицу ее, ставшему темным и морщинистым, как ядро грецкого ореха, катились слезы. Марина все еще надеялась, что мать выживет, не понимала того, что понимала тогда мать, которая не думала о себе, а думала о дочери: с кем та останется? И когда пришел ее последний час, позвала Марину к себе и сказала:

— У тебя не осталось никого. Ни родных, ни знакомых. Вот тебе адрес. Это знакомая твоего отца. Иди и скажи, что ты дочь Алексея. Может, она возьмет тебя.

Сколько часов Марина брела по заснеженному, замерзшему городу, перелезая через сугробы, прежде чем добраться до нужного дома на Невском, она не помнит. Ухали где-то разрывы снарядов, далеко ли, близко, она не замечала. Откуда-то падал снег, возможно с крыш. Она тоже этого не помнит. Не потому, что забыла. А просто ничего не воспринимала тогда. Все ей было безразлично. Только запомнила, что на какой-то из улиц возле закрытых дверей булочной стояла длинная очередь. И вдоль очереди, убрав в рукава пальто закоченевшие руки, ходил мальчонка лет пяти. Останавливался возле кого-нибудь, что-то говорил и, озябший, брел дальше. Подошел он и к ней.

— Купи, пожалуйста, кубики.

— Кубики? — удивилась она. — Какие кубики?

— Хорошие, — сразу оживился мальчишка. — Еще совсем новые. Мама подарила их мне на день рождения. Я их не испачкал. Я умею обращаться с вещами. — Он держал кубики в посиневшем, дрожащем кулачке. На одном из них была изображена голова зебры, на другом — ножка гриба.

— Я меняю на хлеб, — сказал мальчик. — Хоть немножко. — Столько мольбы, надежды было в его голосе. Голос срывался от нетерпения. — Хорошие. Один только чуть-чуть поцарапался. Но я его подклеил. — Он переминался, облизывая губы.

Она покрепче сжала в кармане кулак, в котором несла кусочек дуранды величиной с ириску, опасаясь его потерять. И мальчик уловил это движение, впился глазами в карман, шевелил пальцами. И все сглатывал. Носик у него был длинненький, заостренный, как у синички. Она отщипнула от дуранды крошку и протянула мальчишке. Тот губами снял крошку с руки. Протянул ей кубик.

— Мне не надо, — сказала она.

Мальчик стоял.

— А еще у тебя нет? — умоляюще попросил он. — Хоть крошечку…

Она не дала. Пальцы непроизвольно так впились в оставшийся кусочек, что она не смогла их разжать. И сейчас, вспоминая, каждый раз очень сожалела об этом.

Когда через несколько часов вместе с женщиной, к которой послала ее мать, Марина вернулась домой, ни брата, ни матери в квартире не было. Квартира стояла открытой.

Принявшая Марину женщина работала медсестрой в госпитале. И Марина стала помогать ей, ходила на дежурство, ухаживала за ранеными, кипятила хирургический инструмент. И так как у нее получалось все проворнее и быстрее, чем у обессилевшей медсестры, то хирург, проводящий операции, все чаще и чаще стал обращаться к ней. Тем более что в отличие от многих девочка не терялась ни в каких ситуациях. С той-то поры у нее и сохранилась привычка поправлять рукава, приступая к любой работе. Ведь тогда все халаты ей были длинны.

Вернувшись с войны, отец уехал в Кузбасс, там завел новую семью, а Марина так и осталась жить с принявшей ее женщиной. Называла ее мамой. Хотя, если подходить строго юридически, та таковой не являлась. Но какое это имело значение! А позднее, когда прожили вместе уже несколько лет и Марина достигла совершеннолетия, удочерение казалось просто нелепым.

После войны она закончила техникум, вечернее отделение Электротехнического института, защитила кандидатскую диссертацию. И теперь работала над докторской.

Семейная жизнь у нее, как это принято говорить, не сложилась. Муж ушел, когда дочери было всего год. Но, между прочим, кто сделал вывод, что «не сложилась», когда мужья уходят? Может, наоборот, «не сложилась», именно когда они остаются? Жить с человеком, словно ехать с попутчиком в одном купе поезда дальнего следования, вовремя предложить чашку чая, поговорить о том о сем, лишь бы занять время, зная, что так положено, безропотно ждать, когда поезд подойдет к конечной станции, — в этом счастье?