— Собственно, мы пришли… Говорят, у вас что-то новенькое? — произносил кто-нибудь из гостей.

— О-о! Об этом еще рано! Преждевременно!.. Поразить мир мы, конечно, не собираемся, но кое-что дадим…

Сереже было неловко топтаться под дверьми, будто он специально тут подслушивает, и он мчался дальше. Да, собственно, ничего больше Лара Николаевна и не сообщала. А вот Сереже не терпелось. Куда бы еще помчаться, с кем бы поговорить? Скорее всего, именно поэтому у него и не ладилось в работе, усилитель самовозбуждался, свистел, как Соловей-разбойник. Сережа перебирал провода с такой скоростью, с которой хорек шурует передними лапами, когда роет норку. И тогда, безошибочно уловив, что он «зашел в затык», к нему подсаживался Буркаев, отбирал пинцет, что-то поправлял в усилителе. И странное дело — происходило волшебство, усилитель, словно испугавшись Буркаева, умолкал. Буркаев уходил, дав Сереже какие-то указания, и тут же Сережа словно испарялся. Но стоило Олегу вернуться, Сережа тут как тут. Олег еще только приоткрывает дверь, а Сережа уже сидит на табуретке.

— Как дела? — спрашивал Олег. Можно было и не спрашивать, Олег точно знал: все указания будут выполнены. Самое удивительное — когда только это Сереже удавалось? Вот так они и работали на пару. Но Сережа не был бы Сережей, если бы не выяснил того, что больше всего его занимало. Он сложил воедино собранные по крупицам сведения, и из них, как в мозаике из разноцветных камешков, вырисовывалась определенная картина. Поделился тем, что узнал, с Олегом. Тот сразу ухватил основную суть технической идеи. Пирамидальный коммутатор представлял собой не что иное, как известный набор ключей, управляемых устройством, которое можно заставить работать по любой программе.

— Да здесь нет ничего принципиально нового! — воскликнул Олег. Он ожидал, что будет что-то особенное. Оказалось — те же узлы, несколько в ином включении.

— Не торопись, — сказал Пекка Оттович. На этот раз он был медлительнее, чем когда-либо. Даже ступал осторожно, словно по тонкому льду. Потер руки. — Не будем торопиться. Но одно несомненно ясно: надо разворачивать фронт работ. И как можно ско-ре-е!

Даша не помнила ни отца, ни матери. Ей было пять лет, когда их не стало. Старшую сестру сдали в детдом, а Дашу взяла к себе бабушка. Та жила в старом доме возле Калинкина моста. Жила с незамужней, таких же преклонных лет, сестрой, которая называла себя дамой. Обе они работали в театре. Бабушка — контролером, а ее сестра продавала программки. И та, и другая были заядлые театралки, все разговоры у них велись только о театре. Они знали биографии и всяческие подробности из жизни всех великих актеров, театры называли старомодно, по-петербургски, — Александринка, Мариинка. Взглядами и характерами они во многом сходились, были обе аскетки, чистюли. Этим особенно отличалась бабушкина сестра. Она, например, салфеткой брала салфетку, и только той, второй, позволяла себе взять бутерброд. Жили они на первом этаже, подоконник приходился почти вровень с панелью. И целый день мимо комнаты, в которой играла или занималась Даша, шли люди. Но Даша их не видела, она настолько привыкла к ним, что не замечала. Ничего не имелось у нее тайного, все и всем видно, мимо одного окна идут люди и мимо другого. В комнате почти постоянно находился кто-нибудь из взрослых — бабушка или ее сестра.

Еще с детства Даша полюбила театр. Она ходила туда как в храм. Ей и самой хотелось работать в театре, стать актрисой. Не артисткой — это слово не выражало всей сути того, что виделось Даше, — а именно актрисой. Тут Даша представляла себе Марию Николаевну Ермолову, как она изображена на портрете Серова: величавую, гордую, неподражаемую. Даша любила декламировать стихи Державина, Ломоносова, монологи из Шекспира.

Все окружающее она оценивала по критериям, внушенным ей бабушкой, литературой, театром. Эталоном женщины для нее служили Джульетта, Иоланта, Виолетта. Любовь представлялась неким лебединым озером, где все удивительно и прекрасно. Против того, что не соответствовало ее представлениям, Даша выступала резко, бескомпромиссно, с той простотой и наивностью, которая не терпит половинчатости.

Незадолго до своей смерти бабушка устроила Дашу в техникум. Устроила — в том смысле, что снесла и сдала в приемную комиссию необходимые документы. Даша легко справилась со вступительными экзаменами. Почему именно в техникум, тем более в этот, — она так и не узнала да и не интересовалась. Главное, что не в театральное училище, а остальное не имело значения. Она училась хорошо, однако ее жизнью, как и прежде, оставался театр. На него она тратила большую часть своей стипендии.

В отличие от других девочек-театралок, среди артистов она не имела кумиров, идолов, которых после спектаклей они поджидали где-то у служебного выхода и которым вслед посылали воздушные поцелуи. Для нее таким кумиром был сам театр.

Придя на работу, Даша как бы из одного трамвая пересела в другой. Поначалу она не ощутила перемены. Просто новые лица, и все. А ведь она привыкла людей не замечать, жить своей собственной жизнью, как бы постоянно находясь отгороженной застекленным окном. Но здесь не смогла жить привычно. Если прежде она что-то делала, то лишь для себя: училась, сидела над лабораторками. Здесь же пришлось делать для всех, в общении со всеми. Потому что сделаешь ты или не сделаешь схему — это уже не только твое дело, а дело всех, всей группы, от тебя кто-то может зависеть, хочешь ты или не хочешь, входишь в «сцепление» со всеми. Один настраивает прибор, другой вычерчивает схему этого прибора, третий рисует эпюры, но все это — единая, общая работа, каждый зависит от остальных.

На последнем курсе техникума Даша «выскочила» замуж. Именно выскочила, так неожиданно все произошло не только для окружающих, даже для нее самой. Это случилось через полгода после смерти бабушки. Даша была совершенно одна. Она привыкла к тому, чтобы рядом находился кто-то взрослее и опытнее ее. К тому времени у них в группе появился новый учащийся. Он уже отслужил в армии, три года плавал матросом по рекам Сибири, в погоне за длинным рублем пошастал по Дальнему Востоку. Бывалый, веселый, он с первого же дня начал активно ухаживать за Дашей. «Взял над ней шефство», — как говорил он сам. А Даше именно сейчас нужно было чье-то участие, какой-то близкий человек. И таким оказался Вовик. Она даже сама не могла понять, любила ли его, все произошло неожиданно — и его появление, и первый поцелуй в парадной, ошеломивший Дашу. Все разом. И ей, не подготовленной к любви, подумалось: вот он, единственный, суженый, так помогший ей, снявший с ее души грусть и тягучую боль. Именно такой, веселый, которому все трын-трава, ей и нужен. И поэтому, когда он предложил пожениться, Даша не раздумывала. Ей казалось, что дальше сохранится то же самое: они пойдут в театр, а затем, взявшись за руки, станут до рассвета гулять по набережным, декламировать стихи, потом целоваться, только не в парадной, а у себя дома…

На свадьбе, которая произошла вскоре, потому что они не стали выжидать очередь во Дворце бракосочетаний, а записались в районном загсе, Даша и не заметила, как напился жених, и, когда кричали: «Горько!» — это ее вроде бы вовсе не касалось.

А потом, когда гости разошлись и они с Вовиком остались одни, и произошло все.

После того как это случилось, ошеломленная, перепуганная, дрожащая, Даша забилась в угол дивана и, стыдливо прикрывшись простыней, срывающимся от гнева голосом прошептала, глядя на Вовика:

— Вы мерзавец!.. Вы гадкий!.. Не прикасайтесь ко мне!

А Вовик тут же уснул, как бы ничего и не случилось.

С этого момента он стал чужим для нее. Утром он встретил совершенно иную Дашу, замкнутую, незнакомую.

Так ничего и не поняв, да особенно и не стараясь понять, что произошло, он ушел от нее.

И Даша теперь жила настороженная, робко присматривающаяся ко всем, как будто ее обманули и в книгу ее жизни вклеили чужую страницу.