Нет, нельзя. Но мысли и чувства каждого из этих людей способны обвинять или же оправдывать их так, как принц Чарльз обличил свою виновность в цареубийстве, совершенном в Лондоне в 1649 году.

Говоря о русской революции, нельзя заявлять себя сторонником революции и противником монархии и в то же время говорить против цареубийства. Отрицать желание цареубийства, заявляя желание революции и отрицание монархии, может только политический неуч, не знающий истории революции, да еще религиозный недоросль, до сих пор не дошедший до понимания прямой зависимости революции от богоборческого, антихристианского импульса. Может человек с холодным сердцем, не понявший до сих пор, что революция не могла бы найти модуса для сосуществования с личностью помазанника Божия и носителя идеала христианской государственности, существующей для славы Божией.

Пусть же каждый из нас найдет в себе мужество спросить у своего сердца… Представьте себе себя стоящим в царском карауле на станции Псков. Вы видите, как к Государю нагло входят представители Думы… Что же нам подсказывает сердце: преградить им доступ, вытолкать их в шею, или же оно склонно хладнокровно рассматривать вопрос и беспристрастно решать предмет: резонно или не резонно мыслила тогда Дума, когда она добивалась власти? Или может быть, прав был Милюков, нагло вопрошавший об измене и о предательстве? Или может быть, приняв ученый вид, надо нам заняться вопросом о том, что же делать с отжившей формой государственной жизни?.. Или же мы станем обвинять Государя за то, что он не распорядился повесить всю думскую делегацию, как не распорядился он повесить те тысячи революционных вожаков?

Да, мало кто невиновен перед Русским Царем.

А ведь вина перед ним есть вина передо всем русским народом, повергнутым с тех пор в глубочайшую скорбь. Вот и мы здесь собраны ради Дня Скорби.

Скорби окружают нас со всех сторон.

Скорби теснят нас и вяжут нам руки. Скорби нарастают, ибо не стало того, кто удерживал зло, кто был удерживающим… ибо он взят от среды[688].

Будем же нести нашу скорбь в покаянии, следя за собою, вытаптывая в сердце своем большие и малые следы ложного отношения ко всем событиям прошлого, ко всем отражениям даже малейших граней прошедшей действительности, ведшей Россию к Ганиной Яме.

Как сын воспринимает на себя долги отца, так и мы должны воспринять на себя ответственность за прошлое, а восприняв эту ответственность, сделать исправления, которые должны были быть сделаны, но до сих пор еще остаются не сделанными.

Мы немало слышали о покаянии, но мало понято самое его дело. В чем же суть покаяния? Бить себя в грудь? Послушно твердить «мэа кульпа»[689], даже не поняв своей вины? Изнурять себя постом? Поставить себя на столп для неизменного пребывания в молитве? Кто опишет, какими внешними путями поведет человека его сердце, когда Бог ему даст согреться внутренним обращением.

Действительно, ожидаемый от нас акт покаяния состоит во внутреннем, а не во внешнем. Требуется внутреннее обновление, совершить которое, собственно говоря, довольно просто. В пользу этого обращения говорят все данные, обнаруженные перед нами в событиях современности. Акт внутреннего обращения состоит в том, чтобы каждый из нас переменил свой взгляд на окружающий мир и на самого себя.

Революция сделалась возможна не только по той причине, что кто-то целиком отрекся от Бога, назвав себя атеистом. Как бы важным ни был этот безумный акт, гораздо большее значение для успеха революции было то, что ценности земной жизни, жизни временной, приобрели в глазах русской общественной мысли значение большее, чем ценности жизни вечной. Вот где «мэа кульпа» русской общественной мысли. Само христианство стало оцениваться как учреждение, призванное облегчать человеку его земную жизнь и облагораживать ее, — и только. Качества человека стали оцениваться в зависимости от его служения земным интересам, и даже Церкви были предъявлены требования не столько заниматься душепопечением, сколько земным благотворением. Больше, чем чем бы то ни было другим. Те, кто звал к Царству Небесному, потеряли популярность.

Отвержение вечности есть то абсолютное миролюбие, которое во время земной жизни Богочеловека толкнуло иудейских первосвященников завершить свои злодеяния отвержением Христа и Богоубийством, а в последние времена мира то же самое отвержение вечности толкнет миролюбцев принять антихриста и воздать ему божеские почести, как то предвидел Христос Бог, сказав: Аз приидох во имя Отца Моего, и не приемлете Меня: аще ин приидет во имя свое, того приемлете (Ин. 5, 43) (см.: Еп. Игнатий Брянчанинов)[690].

Удивительно ли, что общество, отвергнувшее вечность, не распознало волка в овечьей шкуре? Удивительно ли, что оно пришло к революции, а Россия оказалась низринута в Ганину Яму? Наш Царь убит. Наш народ терпит скорби.

Выход мыслим только через покаяние.

В чем же оно? — спросим еще раз.

Нужно ли говорить, что настроение миролюбия продолжает бытовать и в наших сердцах. Мир живет, чуждаясь вечности, и если мы говорим о покаянии, то его-то и надо осуществить в том смысле, чтобы омирщвленное, материалистически настроенное, земное мировоззрение подвергнуть коренному изменению, внести в него переворот. Нужно обратиться к вечности!

Да. В событии екатеринбургского злодеяния мы увидели отражение исконной космической трагедии. На минуту для нас разверзлось Небо, и извечная борьба зла против Добра явилась нам как причина страшных событий, происходящих у нас на родине. Мы коснулись чувства, говорящего, что страшные судьбы, о которых идет речь, есть наши судьбы, есть судьба каждого из нас, ибо судьба каждого русского человека вписана в ту грандиозную картину, что изображена в Библии.

Да. Перед нами разверзлась дверь в вечность, и этот мгновенный блик, подобный свету молнии, освещает нашу задачу, ставит перед нами ясную цель: ощутить свою сопричастность с вечностью, уже окружающей нас. Отсюда выясняется и задача: каждому ощутить себя существом, предназначенным к соучастию во вневременной Победе Добра и именно по этой причине подвергающимся страшному нападению сил зла, в конце концов обреченного на страшное и беспощадное истребление.

На протяжении долгих десятилетий эмигрантского быта мы привыкли рисовать себе будущее в форме легкой и быстрой победы, которая осуществится в давно понятных нам формах, здесь и теперь. До сих пор, к сожалению, не смолкли речи, говорящие о той или иной форме реставрации, связанной с низвержением большевизма. До сих пор у нас продолжают говорить о том, как на белом коне Русский Царь въедет в белокаменную Москву, и если так толкуют легкомысленные единицы, то в принципе мы внутренне все согласны в том, что какой-то неизвестный ветер понесет нашу ладью против всемирного потока зла. Почему? На основании какого закона? Нет ответа.

Господа! Станем говорить отчетливо и прямо, и мы должны будем понять, что прежде чем маленькие побеги добра пробьют путь к ожидаемому нами торжеству России, всему миру, очевидно, придется пройти через пропасть глубокого падения в ров зла, а выйти из него мир сможет только при условии, если силы добра окажутся достаточно сильными, чтобы выдержать предстоящие испытания и восторжествовать в предстоящей борьбе. Это торжество возможно только для тех, кто беззаветно предан Христу Спасителю, а беззаветно преданным Ему может быть только тот, кто способен презреть все блага временной жизни ради Царства славы в вечности.

Путь наш впереди долог. Он изнурительно труден. Это… путь узкий и прискорбный.

Все то, из чего могло произрасти добро, было подавлено злом сначала в 1920-е годы, а потом в 1941—45 годах. Подавлено злом не только в силу количественного превосходства, но также и в силу качественной недостаточности предложенного добра. Речь шла о поверхностном, точно говоря — о производном добре. Живое слово о вечности если и произносилось, то так неслышно, что до народной массы оно не дошло. Была искра, но она не попала на сухой трут, и пламя не вспыхнуло. Не возникло духовное возрождение.