Офицер встал.

Солдат подтянулся.

У Лизы испуганно дернулись брови.

— Выведите его, Зиги! — приказал офицер.

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! — Солдат поджал губы. — Что с ним делать?

— Что хочешь. — Офицер махнул рукой с зажатым в пальцах тампоном.

— А девчонку?

— Пусть уходит…

После светлой комнаты ночь показалась Гурилеву черной стеной без единого рельефа. Когда сходили с крыльца, он споткнулся, едва не упал. Конвоир за спиной легонько толкнул его автоматом в плечо.

— Лиза, уходите… Вам разрешено… — быстро сказал Гурилев, уже различая узенькую спину Лизы.

Но она стояла, боясь сделать что-то не так. И лишь когда солдат стволом автомата направил Гурилева во двор, она стремительно повернула в обратную сторону и заспешила по темной улице…

Гурилев брел медленно, почти ничего не видел перед собой, с трудом передвигал обмякшие ноги, иногда улавливая позвякивание какой-то железки на амуниции конвоира. Ни на чем не мог сосредоточиться. В голове все клубилось, путалось, горячо мельтешило. Какие-то обрывки мыслей, фраз — то ли тех, что он где-то говорил, то ли тех, что собирался произнести… Захотелось спать… Ужас как захотелось спать!.. Упасть бы и заснуть… Он все боялся выстрела в спину, когда они пересекали темный двор…

Они остановились у крепкого сарая. Солдат втолкнул Гурилева внутрь, закрыл дверь, накинул переплет на проушину, громыхнул шкворень…

Обвыкнув в темноте, Гурилев у стены увидел пароконную бричку. Он влез в нее, лег обессиленно навзничь и закрыл глаза, желая одного — уснуть.

Но сон пришел не сразу, разболелась голова, виски разламывало изнутри, его чуть не стошнило. Но незаметно он начал куда-то исчезать от себя, проваливаться. Это не было сном, скорее — отсутствием. Он не мог определить, сколько так длилось…

«Терпи!» — послышалось в душе… Так говорил, бывало, отец Никодим, выкручивая ученику ухо. Терпи… Не убий… Не укради… Сколько этих заповедей!.. Но они не охватывают все зло. Его не просто больше. Оно разнообразней, разбросанней, не всегда сосредоточено в умысле одного человека, а складывается в нем из побуждений многих… Сколько же и какую доброту надо этому противопоставить?! Чтоб она не только выставила зло на осмеяние и позор. Чтоб убила его. Дабы новым поколениям его досталось меньше… И неважно имя того, из чьей души выйдет эта доброта… Но какой она должна быть? Такой, что усовестит словом или же поднесет спичку к соломе под амбаром, где спят те, кто принес зло?.. «И добро и зло имеет своих героев. Вот что самое ужасное — не только добро, но и зло имеет…» — сказал когда-то Юзеф Байдар… Чьи это слова?.. Впрочем, какая разница…

Он очнулся от голосов во дворе, их было много, они суетливо перекрывали друг друга. Говорили по- немецки. Торопливо, с выкриками. Раздавался топот сапог. На ровных оборотах заработал мотор грузовика. Сладковатый запах выхлопов проник сквозь щели. Потом все утихло. И кто-то спросил: «Что делать с русским, господин обер-лейтенант?» — «Где он, Зиги?» — узнал Гурилев голос офицера. — «В сарае». — «Я же сказал, он мне не нужен… Нам пора ехать…» Щелкнула дверца кабины.

К сараю приблизились шаги. Гурилев поднялся в бричке, хотел выбраться из нее, зацепился карманом обо что-то, услышал звук рвущейся ткани. И в этот момент распахнулась дверь. В проеме возникла знакомая коренастая фигура конвоира. Что-то металлически щелкнуло в его руках, и тотчас громкие белые вспышки прошили наугад темноту в углах. Затем солдат дал длинную очередь вдоль стены. Сперва Гурилев услышал жесткий треск досок. А потом — удар в плечо и грудь. Опрокидываясь, выставил уже немевшую ладонь, словно пытался остановить добивавшие его огненные разряды…

«Уважаемая товарищ Гурилева, — писал Анциферов. — Ваш муж, Антон Борисович, спасая государственные деньги и корма…» Он остановился, заметив на кончике пера ворсинку, осторожно снял ее и отложил ручку. Ему не нравилась фраза «государственные деньги и корма». Обыденно. Надо бы позначительней, может: «спасая государственное имущество»? Он поскреб шею, посмотрел на Доценко, сидевшую обок:

— Как думаешь, Доценко, «спасая государственное имущество» — звучит? Нам ведь вдвоем подписывать как свидетелям… А подробности… зачем они ей? Подробности, допустим, неизвестны.

Ольга Лукинична отозвалась не сразу.

— Имущество, говоришь? — раздумчиво и вроде недоуменно спросила она, встала, остановилась за его спиною, долго смотрела ему в затылок. — Пиши… «имущество»… — вздохнула. — Ты сочиняй… я сейчас… к поросенку надо… — Она вытащила из печи чугунок с распаренной картофельной шелухой и, направившись к двери, еще раз оглянулась.

Анциферов, словно почувствовав неприятное прикосновение ее взгляда, погладил то место на седом затылке, затем взял ручку и решительно ткнул пером в старую школьную чернильницу «невыливайку» с засохшими фиолетовыми разводами на белом фаянсе.

Все мы при необходимости любим ссылаться на случай. Благодарим или обвиняем его, иногда относимся как к чему-то потустороннему, неестественному, что возникло вопреки логике.

Тем не менее случаи существуют повсеместно, жизнь узаконила их в любой человеческой судьбе, они происходят с кем-нибудь из нас постоянно. Как сказал Даль, «все на свете случай».

Недоверие к случаю рождается потому, что происходит он с кем-то, а не с тобой. Под сомнение ставится его истинность, сама возможность возникновения. Забываем простую закономерность: с кем-нибудь из десятков миллионов людей это должно было произойти.

…Странно, необъяснимо: я спал и вместе с тем знал, что кричу во сне. Вопль шел из нутра моего, распирал горло, душил. Я хотел, чтоб меня разбудили — так тяжко и страшно было от этого предостерегающего кого-то крика. А сам я не мог вынырнуть на поверхность реальности, чтоб унять свой голос, пытавшийся предотвратить что-то роковое…

Позже, лежа в темноте с открытыми глазами, вслушиваясь, как колотится, будто после бега, сердце, я пытался оглянуться: что же такое снилось? Однако передо мной — лишь глухая, тревожащая пелена. Но поскольку это не впервые и происходит издавна от одного и того же сна, я легко догадался, что было и в этот раз…

…Невысокое кирпичное здание буквой «П» на пригорке, сводчатые ворота в центре, узкие окна. Мы бежим к нему втроем: Марк Щербина, Сеня Березкин и я. Сквозь ворота вижу огромный двор, и тут же, споткнувшись о вбитый в подворотне рельс, падаю; поднимаюсь, вбегаю в здание и через окно замечаю, как из противоположного крыла дома выскакивает немец, волоча за собой карабин. Марк не видит немца, я кричу, чтоб предупредить. Кричу, кричу, кричу, но Марк не слышит, и тут тяжко, со сдвоенным отзвуком вламывается выстрел…

Давняя явь стала сном, он преследует меня много лет, — подробен, точен и реален, как каждая минута того далекого дня. Сон возникает по одним и тем же законам: что-то случившееся накануне отворяет ему дверь в мой мозг. Понимаю, что на этот раз был телефонный звонок…

— Ответьте Москве, — сказала телефонистка.

В трубке далекий плавающий звон, затем мужской голос:

— Здравствуйте. Меня зовут Клаус Биллингер, — говоривший слегка картавил. — Я аспирант из ГДР, учусь в Москве… Здесь в редакции журнала мне дали ваш телефон… Берлинский еженедельник перепечатал ваш очерк. Я прочитал… Там много знакомого мне по рассказам отца, по его письмам и записям… Они нашлись спустя тридцать лет… Мне трудно объяснить вам все по телефону… Среди этих бумаг оказалась тетрадь… Она, по-моему, имеет к вам отношение…

Я не понимал, о чем речь. Что за тетрадь? Но поблагодарил за внимание к моему очерку.

— Вы больше не собираетесь в ГДР? — спросил он.

— Собираюсь, но не скоро. Возможно, в марте следующего года.

— О, это не так далеко, — сказал он, полагая, что время — категория, равная для любого возраста. — Через месяц я уже буду совсем дома… Закончу приводить в порядок бумаги отца… Запишите мой берлинский номер и обязательно позвоните…