— Куда путь держите? — спросил он.

— Я утек из плена. А эти — окруженцы. — Рябой назвал полк, бывший в арьергарде дивизии, прикрывавшей отход армии. — Самаркандские они. Народ южный. Три недели, как на фронт прибыли, а вот попали уже! Ноги подморозили. Вчерась в лесу встретились мы. Теперь вот к своим вместе топаем.

— Так не дотопаете, — хмуро сказал Белов. — В избушке, конечно, теплее, да немец вас тепленькими и накроет.

— Если можно, мы бы с вами? — попросил рябой. Он, похоже, вспомнил, узнал Белова. — Тикать — так разом.

— Тикать? — переспросил Белов. Ему не понравилось, рябой произнес это так, будто других слов и не оставалось. — Значит, ты тикать, а я тебе штаны держать, чтоб не упали? — Он отвернулся и, пригнувшись, заглянул в окошко сруба.

— В компании, товарищ командир, лучше. Не так боязно, — робко произнес рябой, обращаясь теперь к спине Белова.

— Ишь, уже и командира себе нашел! А сам что? — не оборачиваясь, ответил Белов. — Компанией хорошо водку пить. А тут шуму много будет с твоей компанией.

— Дак мы тихо будем, товарищ командир. Что прикажете, будем исполнять. Организуемся…

Пока он говорил, узбеки молчали, с надеждой переводя взгляды с Белова на Сашу, а с них на своего заступника. Оба, пожалуй, одного возраста, сколько им, не угадаешь, но ясно было, что давно немолоды.

— Ну, хорошо, — сказал Саша. — Собирайтесь.

Белова словно ожгло — выпрямился. Новички пошли в избушку за вещами.

— Вот что, радист, — процедил Белов, — мне ты компанию не подыскивай. Ежели тебе одному скучно, не держу, уходи с ними. — Его задело Сашино распоряжение, то, что он, даже не посоветовавшись с ним, принял самостоятельное решение, хотя беспомощность и изможденный вид новичков шевельнули и в его душе жалость, пробудившую на миг воспоминание и о его, Белова, собственных тяготах и бедах.

— Не дойдут они сами, Петр Иванович, — тихо сказал Саша. — Люди неопытные, пожилые.

— Кто знает, может, это они меня с собой берут, а не я их, — усмехнулся Белов, а сам подумал: «Конечно, чем нас меньше, тем мы ловчее. А то каждый пойдет характер показывать, и начнется: кто в лес, кто — по дрова. А это гибель… Да и какой из меня помощник?.. Самому бы кто помог…» Он понимал, что двое пожилых людей, да еще с обмороженными ногами, будут в тягость, намного усложнят и его, Белова, личную задачу: как можно быстрее выбраться к своим. Осторожность, обострившаяся с момента побега, все еще цепко держала его. — Поторопи их, — вздохнув, сказал он Саше…

Теперь шли медленнее — впереди по-прежнему Белов, а замыкающим — Саша. Снегу навалило много, торили дорогу с усилием. Лес становился реже, низкорослей, обрываясь у больших открытых полян, над ними в лучах солнца под ветерком искрилась снежная пыль. К ночи мороз крепчал. Неоформившаяся луна, желтая, как обглоданная кость, роняла сквозь ветви выстывший свет, вокруг нее в черном небе, будто шевелясь от стужи, помаргивали чистые звезды, и снег казался голубоватым пухом, под которым тихо и тепло.

Саша научил Белова пользоваться картой, и теперь тот знал, что предстоит им пересечь полевую дорогу, шедшую от Щуровки к деревне Кременцы, что за Кременцами — река, глубокой петлей поворачивающая к востоку, и все прикидывал, как и когда выйти к дороге и где переправляться через реку.

Молчаливая уверенность, с какой Белов вел за собой четверых, не позволяла задавать лишних вопросов, не допускала просьб, и поэтому чаще всего разговаривали между собой лишь Ульмас и Шараф — земляки-самаркандцы. Их негромкая, неспешная речь звучала для Саши таинственно, и порой ему казалось, что в этом незнакомом ему гортанном говоре и звучат самые важные, самые насущные и необходимые слова о смысле человеческого бытия…

Потом Саша стал замечать, что Шараф почти не разговаривает с земляком, идет медленнее, обреченнее, ест с неохотой, а присев, начинает раскачиваться, постанывая и потирая ноги. И как-то во время вынужденной остановки, когда Шарафу потребовался отдых, Ульмас сказал Саше:

— Скажи командиру, пусть ваша все уходят. Ульмас останется с Шарафом. Ноги совсем плохой у него, — и тревожно посмотрел на Сашу темными тоскливыми глазами.

— Нельзя так, Ульмас, — ответил Саша. — Не по- советски это. Пойдем все вместе.

— Ты хороший человек, Сашка, — кивнул Ульмас и отошел к Шарафу.

Об этом разговоре Саша сообщил Белову.

— Ишь, чего удумали!.. — покачал тот головой — Чего уж тут… Приглядывай за ними!..

Дорога, которую им предстояло перемахнуть, тянулась под высокой крутой насыпью, а дальше, за ее широкой колеей, вел к лесу долгий спуск, заметенный нетронутым снегом.

Вроде все Белов учел: нашел кустарник, близко подступавший к насыпи, и самое низкое, единственно пологое место на ней, но когда подполз к краю и глянул вниз, отшатнулся: прямо под ним на дороге стоял автофургон и два немца, подняв капот, возились в моторе.

Саша, лежавший в кустах с остальными, видел, как Белов предостерегающе поднял руку.

Немцы не могли завести двигатель, гоняли стартер, ковырялись в трамблере, устав, садились покурить, прихлебывали из термоса, над которым поднимался парок. Потом разожгли паяльную лампу. Сильное пламя, почти оторванное от сопла, с гудением ударило в морозный воздух, и стало видно, как он тепло колышется над синей струей огня. Немцы выкрутили свечи, прокалили их, протерли и вновь поставили на место, но и это не помогло, машина не заводилась.

Сцепив зубы, чувствуя, как холод дрожью бьет тело, как деревенеют ноги и руки, Белов ждал. Почти физически ощутимое время тягуче текло в тишине, которую пробивало лишь гудение пламени паяльной лампы.

Белов уже склонялся к рискованному делу: пристрелить немцев, заведомо зная, что этим выдаст свой след для погони так невыносимо, до саднящей боли в груди было лежание на снегу, — когда на дороге со стороны Кременцов показалась женщина в валенках, в платке, накрест перехватывавшем ватник.

Немцы с криком бросились к ней, остановили, стали что-то объяснять, размахивать руками, толкать автоматом. Женщина закивала, видимо, поняла, повернулась и пошла назад, а немцы вернулись к машине.

«За подмогой отправили?» — подумал Белов и опять стал ждать.

Уже смеркалось, когда подъехал бронетранспортер, с трудом развернулся на узкой дороге и, захватив фургон на буксир, потащил в сторону Кременцов. Условленно махнув рукой, Белов первым скатился с насыпи, перемахнул через дорогу и быстро, не оглядываясь, глубоко увязая в снежной целине, взметая белую пыль, побежал. За ним посыпались остальные…

В лес они вошли, когда на западе догорала узкая малиновая щель, прорезанная последним солнечным лучом, прижатая к горизонту темнеющим небом, от ее света еще розово дымился снег.

Белов не знал да и не мог знать, что дивизия его в общем-то сохранила боеспособность и значительный личный состав, но часть людей потеряла; отсеченные, отрезанные от своих, дрались они в окружении, а позже, оказавшись в немецких тылах, выбирались поодиночке и группами. Не знал он и того, что контрнаступление немцев захлебнулось, осталось почти безрезультатным и никакого существенного значения для общего итога не имело.

Чутьем солдата, воевавшего с первого дня и за последний год привыкшего наступать, наступать, наступать, Белов мог догадываться о временном характере последних событий, о необратимости нашего размаха, который он уже улавливал даже в мельчайших деталях фронтового быта, менявшегося и обновлявшегося на его глазах часто и быстро, а главное — по- иному, отличительно от того, что помнил по 1941 году.

Но понимал Белов и другое, что, как бы хорошо все ни складывалось в масштабах войны в целом, для него, бредущего по немецким тылам, все это — пока слишком далекое, почти неосязаемое, не убавляющее ни риска, ни горечи, ни опасностей, ни холода, ни усталости: война есть война, а немцы остаются немцами. И чем ближе продвигалась прифронтовая полоса, тем осторожнее вел он свой маленький отряд, загодя зная, что встречи с немцами не миновать, но избегать ее нужно до того момента, за которым уже явственно увидится свободный путь…