Ему все чаще вспоминались слова Марции о том, что его борьба не имеет смысла, поскольку обречена на неудачу. Своим женским инстинктом практицизма Марция раньше, чем он, уловила суть происходящего.
В женщинах инстинкт обычно сильнее, чем в мужчинах, потому что слабее разум, и нередко более простое порождение эволюции оказывается более надежным и результативным.
Катон гнал от себя мысль о конечной неудаче дела всей своей жизни, но после самой длинной речи, когда-либо произнесенной в сенате, предчувствие обреченности повисло над ним непроницаемой черной тучей и закрыло свет надежды, этого солнца человеческой жизни. Отныне его навсегда окружили сумрак и холод.
Но Катон был не таков, чтобы испугаться стужи и тьмы. Как известно, бо-лото быстрее засасывает того, кто барахтается, однако и выбраться из него может только тот, кто сопротивляется. Шансы Катона на победу были ничтожны, но он предпочитал не считать их, а создавать собственными силами, побеждать неумолимую логику истории волей к победе.
Переполненный страстью к деятельности по самоутверждению, Цезарь, будучи внесенным в политическую жизнь Рима мощной струей успеха, с разгону смел все препоны рыхлой оппозиции и захватил инициативу в предвыборной битве. Вокруг него стали группироваться все темные силы общества, включая бывших коллег Катилины и свиту Клодия, с которым Цезаря пикантным образом свела ныне отринутая жена. Новый герой плебса вообще сделался ближайшим сподвижником главного кандидата в консулы, а его сторонники составили авангард Цезарева войска.
Перед лицом столь оголтелого наступления врага Катон не мог не воспрянуть. В необходимости борьбы он почерпнул энергию для самой этой борьбы и снова овладел умами сенаторов. Своей недавней многочасовой и будто бы безуспешной речью Катон как бы протаранил стену апатии в душах отцов города и потому теперь, при новой атаке, ворвался в цитадель их чувств почти без сопротивления. Оптиматы признали необходимость противодействия Цезарю. Однако помешать противнику сесть в курульное кресло уже не представлялось возможным, оставалось лишь создать ему противовес в лице второго консула. На трудную и неблагодарную роль коллеги-оппонента Цезаря Катон уговорил выдвинуться Марка Кальпурния Бибула.
Бибул был твердым стоиком, настолько твердым, что ненависть врагов закрепила за ним репутацию твердолобого. Он являл собою натуру бескомпромиссную и импульсивную. Это способствовало его авторитету в узком кругу товарищей, но мешало ему выступать в собраниях, особенно в условиях недоброжелательства публики. Не умея произносить речи и руководить массами в реальном масштабе времени, он был силен задним умом и по истечении событий обстоятельно излагал на пергаменте то, что следовало ранее выразить на форуме. Ему довелось исполнять эдилитет и претуру в паре с Цезарем, и такое сотрудничество нанесло ему тяжелую моральную травму. Когда они, будучи эдилами, совместными усилиями и при совместных тратах потчевали и развлекали плебс в ходе традиционных празднеств, дабы заручиться его поддержкой в расчете на дальнейшую карьеру, что в то время стало главным содержанием этой магистратуры, улыбчивый Цезарь сумел отвратить народ от серьезного до суровости коллеги и привлечь все симпатии к себе. Бибул тогда желчно пошутил, что его постигла участь Поллукса, одного из божественных братьев Диоскуров, которым был посвящен общий храм на форуме, называемый в народе, однако, для краткости храмом Кастора, и только. Оттеснил Цезарь своего напарника и во время претуры. Это усугубило трудности общения Бибула с массами и сделало его патологическим неудачником.
Казалось бы, оптиматам не стоило противопоставлять Цезарю уже дважды поверженного им соперника, но, как известно, один битый стоит двух небитых, а битый дважды и вовсе не имеет цены. Настоящего римлянина неудачи только закаляли. Именно в надежде, что Бибул окажется как раз таким римлянином, а заодно, учитывая его стойкую ненависть к Цезарю и, наконец, не имея иной кандидатуры, аристократы решили сделать ставку на эту фигуру. Кроме того, Бибул имел хорошие шансы быть избранным именно в силу популярности Цезаря. Дело в том, что в былые эпохи пару консулов чаще составляли соратники, нежели противники, и в народе утвердилась традиция на выборах отдавать предпочтение претендентам, ранее уже исполнявшим совместно другие магистратуры.
Цезаря не прельщала перспектива снова оказаться лицом к лицу с несговорчивым Бибулом, и он начал активно толкать на второе консульское кресло некоего Лукцея. Это "двуногое существо без перьев", выражаясь языком греческого философа, по староримским понятиям являлось фигурой смехотворной, поскольку было без роду и племени, без достоинств и чести, однако на взгляд современников оно весило немало, потому как золото - металл тяжелый, а его-то под Лукцеем было не счесть. В ход пошел подкуп, и златолюбивые души отпущенников, называвшихся теперь римскими гражданами, дрогнули. Шансы родовитого и гордого, но честного Бибула резко упали. Перед оптиматами встала альтернатива: отказаться от мысли о консульстве и всю власть в государстве отдать Цезарю или перестать быть честными. Катон, Бибул и многие другие сенаторы решили сохранить свое достоинство, но, тем не менее, проигрывать выборы они просто не имели права. Тогда Катон утроил энергию и стал неистово ораторствовать со всех возвышенных мест города. Его слова уже в который раз перевесили золото, мысль одолела деньги, и шансы Бибула вновь возросли.
Теперь уже Цезарь оказался в сложной ситуации. Однако он тоже родился не в Карфагене, и римская воля, ориентированная только на победу, подвигла его на самый выдающийся шаг в своей жизни.
В эпоху восхождения римского государства к вершине цивилизации част-ное реализовывало себя в общественном, а на последних стадиях частное, наоборот, требовало для себя реализации общественного. К моменту развертывания борьбы Цезаря за консулат такое требовательное частное персонифицировалось в первую очередь в Крассе и Помпее. И тот, и другой имел в своем распоряжении критическую массу общественно-значимого потенциала. Сила Красса заключалась, конечно же, в деньгах, сконцентрировавших в себе кровь, пот и слезы многих тысяч людей, а также тех, кто занимался переплавкой человеческих жизней в деньги, то есть в предпринимателях и финансистах. Меньший капитал всегда находится в зависимости от большего, потому мелкие капиталисты всегда подчинены крупному. Этот неумолимый экономический закон сделал Красса героем всаднического сословия, к которому принадлежали дельцы всех мастей, он же стал их политическим вождем в ходе схватки с сенатом, в каковую сам же их и втравил. Помпей нес на своих плечах груз славы, завоеванной десятками тысяч людей под его руководством, и был кумиром солдат, этой наиболее организованной части римского плебса. Так же, как всадники связывали надежду на поддержку их деятельности со стороны государства с Крассом, легионеры в своих чаяниях уповали на Помпея. Таким образом, и за Помпеем, и за Крассом стояли большие человеческие массы, которые толкали их к активным действиям. С другой стороны, они сами испытывали зудящий соблазн воспользоваться этими массами в личных целях. До сих пор амбиции Помпея и Красса умерялись сенатом, что вынуждало их искать союза с другими политическими силами. Цезарь, чье избрание в консулы считалось делом решенным, был тогда центром кристаллизации именно таких, антисенатских сил, и это сделало его объектом внимания двух могущественных людей. Правда, их отношение к нему было неоднозначным: однажды он уже предал Красса, чтобы переметнуться на сторону Помпея, а до того строил козни Помпею в угоду Крассу, но поскольку потенциал обоих героев значительно превосходил масштабы их личностей, они переступили через барьер собственных чувств ради интересов дела.
Итак, Помпей и Красс возжелали дружбы перспективного Цезаря и начали оказывать ему знаки внимания. Будущий консул в ответ кокетничал, как салонная красавица, раздавая авансы обоим поклонникам, но ускользая от цепких объятий и того, и другого. Однако впечатление, будто всем на удивление внезапно воскресло целомудрие Цезаря, бесславно погибшее в знаменитой битве на вифинском ложе, было обманчивым. Пикантность положения Цезаря заключалась в том, что стоило ему вступить в политический брак с одним мужем, он сразу стал бы врагом другого, а двоемужество в политике - дело еще более преступное, чем в частной жизни, если только это не групповой брак. Вот это "если" как раз и осенило Цезаря счастливой идеей. Красса и Помпея разделяли ненависть и зависть. Однако ненависть и зависть в обществе, построенном на количественных факторах престижа, являются эквивалентом уважения, а потому при определенных обстоятельствах эти чувства могут составлять фундамент деловых отношений и до поры до времени не препятствовать сотрудничеству. Имея все это в виду, Цезарь решил примирить двух несговорчивых титанов, дабы в их дружественном руко-пожатии раздавить своих врагов. Однажды противникам олигархии уже удалось установить перемирие между этими людьми, посадив их вместе на консульские кресла, и тогда это дало желаемый результат. Однако с той поры пропасть между Помпеем и Крассом значительно углубилась, и идея Цезаря о заключении тройственного союза при всей своей очевидной целесообразности являлась вершиной мастерства политической эквилибристики. Дипломатический талант Цезаря позволил ему успешно реализовать свой грандиозный замысел.
