Тем не менее, рассуждения Платона, вложенные им в уста Сократа, радовали Катона игрою мысли, богатством образов, наблюдений и обобщений.
"Малого стоит воздержание от телесного удовольствия ради сохранения возможности получать еще большие удовольствия в будущем, воздержание от дурного ради худшего, - читал Катон и причмокивал от одобрения, - нет смысла разменивать их одно на другое такое же, словно монеты. Есть лишь одна правильная монета - разумение, лишь в обмен на нее следует все отдавать, лишь в этом случае будут неподдельны и мужество, и справедливость".
Возвысив душу саму по себе, Платон, естественно, приступил к обоснова-нию возможности ее автономного существования. Его доказательства были не столько убедительны, сколько величественны, утверждая о бессмертии души, они и воздействовали в первую очередь на душу, как бы призывая ее восторжествовать над смертью. Впечатление от них было таким сильным, что даже у Катона зародилась некоторая надежда вознестись в высший мир, где "в храмах обитают сами боги". Однако "верно ли я старался и чего достиг, можно узнать точно, лишь сошедши в Аид", - говорит философ. Каждому, увы, приходится самостоятельно решать задачу о сошествии в загробный мир.
"Ну пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от хлопот, - сказал Сократ, закончив теорию, - не надо будет обмывать мертвое тело".
"Как хорошо, что я вовремя сходил в баню", - с удовольствием подумал Катон и в подробностях вспомнил тот предвечерний час, когда он принимал ванну, казавшийся ему теперь неизмеримо далеким.
"А как нам тебя похоронить?" - спросил Сократа один из его собеседников. Сократ высмеял нерадивого ученика, который так и не понял, что хоронить он будет лишь тело философа, но никак не его самого. Однако для Катона этот вопрос не был праздным. С римским почитанием мертвых он не мог не сожалеть о том, что его прах останется в Африке. С горечью подумав об этом, Марк представил себе Рим с его холмами, храмами, трущобами и почти круглосуточным гамом на площадях и улицах. "Более всего в Риме умирают от невозможности выспаться из-за шума", - писал позднее Сенека. Катона тоже раздражал нескончаемый гвалт простолюдинов и праздной аристократической молодежи, однако в тот момент он готов был отдать половину жизни, если бы она у него была, за то, чтобы на несколько мгновений окунуться в суету форума. Воспоминание о родине оказалось настолько острым, что сердце защемило, как от раны, и Марк снова взялся за трактат Платона, прибегнув к нему как к самому действенному средству для ус-покоения души.
На одном дыхании Катон еще раз перечитал книгу.
"Таков был конец нашего друга, человека - мы вправе это сказать - самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого", - дочитал он и положил свиток на полку. Там же лежали еще с полсотни его любимых книг, путешествовавших с ним по миру. Он с сожалением посмотрел на них, провел рукою по полке и решительно погасил светильник.
Очень скоро по всему дому уже раздавался его храп, возвещая о победе стоического духа над земными страстями.
Около полуночи Катон проснулся и позвал двух вольноотпущенников, которые, получив свободу, добровольно остались при нем. Одного он послал к морю, чтобы узнать, все ли, кто хотел, отплыли, а другому дал перевязать руку, распухшую от удара, нанесенного слуге. Все в доме всполошились от радости, полагая, что Катон решил остаться в живых. Однако никого более Марк к себе не впускал. Он в одиночестве дожидался возвращения из порта своего посланца. Вернувшись, тот сообщил, что на корабль вот-вот взойдет последний путник, все будто бы нормально, только ветер начал крепчать. Марк представил себе море, ночь, ветер и поиски судьбы во тьме неведомого будущего. У него вырвался тяжелый вздох о тех, кто вынужден продолжать свой путь и заботиться о завтрашнем дне. Как много завтра отнимает у сегодня! Насколько ярче видится мир настоящего, когда нет будущего! Мы жаждем будущего, как будто оно соткано из особых нитей времени, и ткем свою жизнь наспех, надеясь, что судьба вот-вот преподнесет нам в дар золотую нить, которая украсит полотно жизни незабываемым узором, и ждем чуда, пока нить не оборвется...
- Нет, Бут, ты знаешь, я не люблю незавершенности, - обратился Катон к вольноотпущеннику, - прошу тебя, еще разок сходи в порт и дождись, когда эвакуация полностью закончится. Тогда сообщи мне. Но даром времени не теряй, я буду ждать.
Бут ушел, а Катон продолжал сидеть в ночной тишине, как никогда объемной и многозначной. Эта тишина для него была наполнена хором голосов, словно необозримый Космос уже вел с ним беззвучный диалог о вечности.
Вдруг звонкое безмолвие пронзил крик петуха. Жизнь ворвалась под ночной полог смерти и всколыхнула душу Катона. "В последний раз... - подумал Марк, - в последний раз я слышу этого предвестника утра".
"В последний раз..." - самые страшные слова для всего живого, поскольку означают остановку, тогда как сама жизнь - движенье. Однако для каждого человека все привычное когда-нибудь происходит в последний раз, более того, вообще все, что происходит, происходит в первый и последний раз, и смерть овладевает живым организмом постепенно, мгновенье за мгновеньем. Когда же приходит пора испустить последний вздох, чаша жизни оказывается уже пустой, лишь на самом дне слезою блестит ее последняя капля.
Все это было известно стоикам. В течение многих лет они упражнялись в подобных рассуждениях, чтобы не потерять равновесие в тот час, когда земля уйдет у них из-под ног, а небо еще не откроет им свои врата.
В последний раз... Катон подумал, что через несколько часов наступит утро, на первый взгляд такое, как и другие, только его самого уже не будет, взойдет солнце, только он его не увидит. Крик петуха замутил его душу, поднял в ней осадок нереализованных жизненных сил, и в своем круговороте они одурманили его разум. Стоит ему на мгновенье перестать быть Катоном, изменить принятое решение или хотя бы отложить его, и он... увидит утро и зеленую траву...
"Один день мудрого человека длиннее самой долгой жизни профана", - процитировал Катон стоическое изречение. - А я прожил отличный день. В нем были и труды на благо сограждан, и дружеская беседа, и философский диспут, и баня... Да, я должен быть чист от колебаний и сомнений".
Снова пропел петух, и на этот раз его оптимистичный клич подхватили собратья. В груди у Марка, прорвавшись сквозь броню холодных рассуждений, забил горячий источник жизни. С калейдоскопической быстротой в мозгу понеслись воспоминания детства и молодости - периода, когда он еще надеялся, что жизнь ему друг, а не враг. Жизнь, расцвеченная красками надежды - феерическое зрелище. Однако оно уже не принадлежало ему даже как воспоминание. Незримая преграда отделила его от каких-либо проявлений жизни. Минувшие события смешивались друг с другом, преодолевая годы и десятилетия, скрещивались с настоящим, создавая удивительные миры, потом распадались на части и слагали новые узоры. Но Марк наблюдал эти импровизации на теми собственной судьбы словно через стекло. У него уже не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Видя себя маленьким мальчиком, столкнувшимся на бегу со смешливой, сияющей, как маленькое солнышко, девочкой; подростком, сжимающим кулаки при встрече с всесильным диктатором, обрекшим на дрожь полмира; молодым сенатором, извергающим гневную речь против Катилины; сорокасемилетним старцем, со сверхусилием штурмующим пустыню, - видя себя там, по ту сторону пре-грады, он испытывал жалость и боль за того человека, который когда-то был им самим, он чувствовал себя виноватым за то, что ничем не может помочь ему.
Теперь знание, даруемое предсмертным часом, вознесло его на вершину, и он смотрел на свою жизнь, словно с горы, единым взором охватывая все ее поля, леса, овраги, реки, холмы и дороги, но все это было недосягаемо далеко и с каждым мгновеньем становилось все дальше, потому что невидимые силы уносили его в небеса. В головокружительном полете земная панорама вертелась перед ним быстрее и быстрее, постепенно сливаясь в одно пятно, все жизненные пути сходились в точку. Пространства более не оставалось, время кончилось.
