Катон снова лег и начал читать о том, как умирал настоящий философ, приговоренный гражданами к смертной казни фактически просто за то, что был самым умным: тогдашним афинянам требовались иные качества. Эта повесть всегда по-особому трогала душу Катона пророческим ощущением сродства судеб. Вот и теперь она вовремя оказалась у него под руками.

"Сидя подле него, я испытывал удивительное чувство, - так, по Платону, начал свой рассказ очевидец смерти Сократа. - Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем, жалости к нему не ощущал - он казался мне счастливцем, я видел поступки и слышал речи счастливого человека!"

В груди у Марка сделалось тепло, а кровь словно ожила и заговорила под кожей. Он увлекся общением с близкими по духу людьми и вышел за пределы времени и пространства. Но вдруг его охватило непонятное беспокойство. Он оторвался от свитка и задумался. В следующее мгновение его осенило, и он посмотрел на стену, где обычно висел меч. Там было пусто. Катон позвал раба и, когда тот вошел, спросил его, куда делось оружие. Слуга молчал. Марк повторил вопрос, а раб продлил молчание. Катон вознегодовал, но в целях конспирации сохранил невозмутимость.

Прошло какое-то время. Он дочитал книгу, однако, лишь глазами, поскольку сознание было занято другим, и снова кликнул раба. На этот раз Марк приказал молчуну разыскать меч и вернуть его на место. Это распоряжение было отдано небрежно, как бы мимоходом: бескомпромиссному Катону напоследок пришлось хитрить, чтобы ввести домашних в заблуждение относительно своих планов. Раб послушно ушел и словно сгинул в недрах большого дома. Вселенский метроном неумолимо отсчитывал удар за ударом, а Катону, вместо того чтобы привести в готовность душу, приходилось заботиться о технической стороне дела. Он потерял терпение и уже безо всякой дипломатии начал громко звать раба и требовать меч. Дом будто вымер, никто не появлялся.

Множество раз враги Катона в курии и на форуме пытались смутить его и вывести из равновесия, но это им никогда не удавалось. И вот теперь, когда он, закончив ратный труд на поле битвы за Республику, снял с себя железные латы воли и сделался уязвимым для обид и страстей, как всякий человек, ему пришлось снова воевать, причем по ничтожному поводу да еще со своими домочадцами. Сознавая унизительность такого положения, Марк приходил в ярость, и когда, наконец, появились рабы, которые опять пытались отмолчаться в ответ на его гнев, он ударил самого упорного молчуна в лицо. Всю свою злость, накопившуюся за долгую, кишевшую врагами, как грязный чулан - тараканами, жизнь, он вложил в этот удар и разбил правую руку в кровь. Раб уполз прочь, и о нем более никто, кроме Катона, не вспоминал. А Марк продолжал кричать и размахивать руками, разбрызгивая кровь по стенам комнаты. Наконец вбежал сын и со слезами на глазах бросился успокаивать отца. Он еще во время обеда, услышав пространную речь родителя, все понял и выкрал его меч. Катон отстранил сына и, припечатав его к стене грозным взором, резко спросил:

- Где и когда меня уличили в безумии? Почему со мною никто не разговаривает? Почему от меня прячут острые предметы? Если кого-то что-то не устраивает в моих намерениях, пусть меня попробуют разубедить, но не препятствуют мне следовать своим правилам, отбирая оружие!

- Разве тебе возразишь? - неуверенно оправдался молодой человек, - ты тремя словами любого обезоружишь.

- Что же ты, милейший, делаешь? - с прежней строгостью говорил Катон. - Ты еще вдобавок свяжи отца, скрути ему за спиною руки, чтобы, когда придет Цезарь, я уже и сопротивляться не мог! Да, сопротивляться, ибо против себя самого мне не нужно меча - я могу умереть, задержав дыхание или размозжив себе голову о стену.

Сын зажал лицо руками и выбежал из комнаты, следом вышли и другие. Остались лишь философы Деметрий и Аполлонид. Катон ожидающе посмотрел на них, и глаза его сверкнули гневом. Греки потупились, но продолжали сидеть. Катон собрался закричать и на них, но вместо этого вдруг усмехнулся. Искренним сочувствием эти люди сняли с него психологический груз переживаний, и его настроение изменилось.

- Неужели и вы думаете силой удерживать среди живых человека в таких летах, как мои, и караулить меня, молча сидя рядом? Или вы принесли доводы и доказательства, что Катону не стыдно ждать спасенья от врага? Может быть, вы попытаетесь внушить мне, чтобы я отбросил убеждения и взгляды, с которыми прожил целую жизнь, и позаимствовал некой новой мудрости у Цезаря?

Понурым видом греки признали безосновательность своей позиции, но оставались на прежних местах. Они не могли расстаться с Катоном, потому что их тянуло к нему, как любой человек в затхлом подвале тянется к окну в потолке, дарящему свет и глоток чистого воздуха.

Катон понял состояние друзей и растрогался. Хорошо было читать на пергаменте: "Я не испытывал жалости, потому что он казался мне счастливым человеком". Но жизнь - не книга, и наяву все по-другому.

- При всем том, - примиряющим тоном сказал Марк, - я еще не знаю, как мне с собою быть, но, когда приму решение, должен иметь силу и средства его исполнить. Решать же я буду в какой-то мере вместе с вами, то есть, сообразуясь с тою философией, которой держитесь и вы. Итак, будьте спокойны, ступайте и внушите моему сыну, чтобы он, не умея уговорить отца, не прибегал к принуждению.

Деметрий и Аполлонид все так же молча вышли, а через некоторое время раб принес меч. Катон вынул его из ножен и внимательно осмотрел. Убедившись, что все в порядке: острие цело и лезвие заточено - он сказал: "Ну, теперь я сам себе хозяин", - и, водворив меч на его законное место на стене, вернулся к ложу со свитком Платона.

"Я-то, видимо, сегодня отхожу - так велят афиняне", - прочитал Марк фразу Сократа и задумался. Он почувствовал эти слова кожей, каждой клеткой и каждым нервом, всем своим существом, и они напитали его вселенским покоем.

Затем следовали рассуждения о благе смерти, но недозволенности само-убийства, слишком формальные, чтобы реалистичный римлянин принял их всерьез. "Однако ко мне это вообще не относится, - подумал Катон, - я не самоубийца. Наоборот, я до последнего нес груз жизни и, между прочим, не гнулся под ним, как некоторые. Если же теперь я остановился, то лишь потому, что далее некуда идти. Я проделал весь путь, моя жизнь более не вмещается в этом мире".

"Знайте и помните, это я утверждаю без колебаний, - говорил далее Сократ, - что я отойду к умершим, которые лучше живых, тех, что здесь, на Земле, я предстану перед богами, самыми добрыми из владык". Однако едва Сократ начал раскручивать виражи философских рассуждений о потустороннем мире, который для него означал торжество души, избавившейся от тела, как его предупредили, что оживленный разговор мешает усвоению яда и может так статься, что придется пить отраву два или даже три раза.

"Ну и пусть, - отмахнулся Сократ, - лишь бы палач делал свое дело и давал мне яду и два, и три раза".

Катон улыбнулся. Ради дела он тоже готов принять смерть многократно.

"Философ всю жизнь совершенствует душу и подавляет низменные потребности тела, - утверждал Сократ, - а смерть и есть отделение души от тела", - то есть она является идеальной целью философа.

Катон, будучи римлянином, представителем цивилизации, великой своим гражданским духом, не очень-то верил в обособленность души от земной жизни. Платон полагал, что разумом мы постигаем чистую идею, суть всех вещей и процессов, каковые являются лишь слепками с божественной формулы, а чувственное восприятие только искажает картину мира. Но Катон отдавал себе отчет в том, что его душа взята не с небес, а соткана из тысяч подвигов, страданий и доблестей римского народа. Так и должен был понимать суть вопроса стоик, поскольку эта философия утверждает, что все в мире от мала до велика пронизано космической душой. Он не верил в возможность отделения души от тела, но все-таки надеялся в каком-то виде сохраниться в мире. Продолжить же свое существование за пределами жизни он мог только так, как вели посмертное бытие его предшественники, которые наполнили своими мыслями, чувствами и делами душу самого Катона. Поэтому он всегда и жил так, чтобы своею жизнью одухотворить потомков.