- То был другой уровень, Порций, - преторский, а теперь - консульский, - насмешливо пояснял император. - Кампания достигла такой стадии и такого масштаба, что мелочевкой пробавляться уже нельзя, надо действовать по-крупному.
- Убивать и грабить под звон речей о свободе?
- И Цезарь так делает. Не счесть городов и храмов по всему свету, которые он разорил!
- Потому мы с ним и воюем.
- Однако до сих пор он нас побеждал. "Есть две вещи, утверждающие и умножающие власть, - не раз говаривал он, - войско и деньги, и друг без друга они не существуют!"
Катон презрительно хмыкнул от такого цитирования и сказал:
- Если ты станешь копировать Цезаря, то будешь разбит им быстрее, чем галлы, ведь копия всегда хуже оригинала. И вообще, Цезаря может победить только Республика, а не Метелл Сципион или Гней Помпей.
- Хватит, Катон! Тебе философствовать, а мне действовать. Я доказал тебе превосходство моего подхода к делу еще в юности, а теперь мне некогда с тобою препираться!
После этого разговора Метелл открыто выказывал враждебность к Катону и даже не выслушивал его возражений. Поскольку все сенаторы поддерживали казавшуюся им выгодной позицию Юбы и Метелла, у Катона не было возможности прекратить безобразия, как он сумел это сделать в Эпире. Однако, когда царская алчность раскрыла свой бездонный зев над Утикой, он не мог позволить себе потерпеть поражение в борьбе за этот город.
Утика была древней финикийской колонией и долгое время соперничала с самим Карфагеном, а после его разрушения стала столицей римской провинции в Африке. Теперь это был крупный торгово-ремесленный город, в котором жило немало римских граждан, и произвол в отношении него не остался бы незамеченным в мире.
Катон добился созыва сенаторов и военачальников для обсуждения вопроса о судьбе Утики. Однако его противники добросовестно подготовились к битве. В курии собрался целый легион всяческих обвинителей и свидетелей, призванных уличать граждан Утики в преступном сговоре с Цезарем на радость Юбе и Метеллу. Прибывшая делегация от властей опального города сразу почувствовала себя неуютно во враждебной обстановке собрания и от страха приняла виноватый вид.
Атаку начали сами вожди, которых в данном случае уместнее было бы назвать главарями. Они предъявили обвинения, в своей безапелляционности и экспрессивности походившие на приговор, затем дали слово обвиняемым, но лишь за тем, чтобы получить новый повод для их бичевания. Представителей Утики прерывали чуть ли не после каждой фразы, сбивали с мысли грубостью и уводили в другие темы неуместными вопросами. В результате, доводы африканцев не убедили даже их самих. Вместо речи у них вышел жалкий лепет оправданий. Далее вступила в бой армия свидетелей и лжесвидетелей. От их крика боги небесные должны были бы заткнуть уши, а боги подземные - разверзнуть Тартар и поглотить порочную Утику в пучине адских мук.
Утика была богатым городом. Верхушка ее населения имела роскошные дворцы, виллы и бездонные погреба, золотым блеском пугавшие крыс. А собственность богача - это его истинное тело, которым он вожделеет к еще не присвоенной части мира, чем больше богатство, тем обширнее плоть, жаждущая совокупленья с другим богатством. Поэтому знать Утики самозабвенно любила деньги и неимоверно страдала, видя вокруг так много всего, что ей еще не принадлежало. Будь ее закрома под стать аппетиту, они вместили бы и Луну, и Солнце, и звезды, и весь Космос. Естественно, что талантливый Цезарь с его тысячами серебряных талантов представлялся утиканцам земным воплощением небесных богов, осеняющим серебряной благодатью свою паству. Цезарь тоже проявил повышенный интерес к Утике. Он обладал тонким обонянием и безошибочно чувствовал, откуда тянет тухлецой, поэтому мог найти богача за семью морями и извлечь из-под семи печатей. Так одно богатство разыскало другое и вступило с ним в тайную связь с целью передать Утику Цезарю во имя сращенья капитала сразу, как только император переправится в Африку. Несколько горстей монет аристократы бросили на городскую площадь, превратив их в слова обещаний, и простолюдины, в эпоху упадка гражданственности привыкшие кормиться столь некалорийной пищей, поклевав их, возлюбили Цезаря так же страстно, как и господа. Правда, в отличие от господской, любовь обывателей была бескорыстной, о чем они, конечно же, не подозревали.
Все это сумбурно, не столько фактами, сколько эмоциями прорвалось наружу в ходе обсуждения в курии, и уже ни у кого не оставалось сомнений в существовании сговора между Цезарем и знатью Утики. Юба с Метеллом уличали пунийцев Утики в измене с яростью и пристрастием ревнивого мужа. Создавалось впечатление, будто их язвила зависть, что не они заключили выгодную сделку, а другие. Кровавая разборка казалась неизбежной, причем обе стороны вызывали одинаковое отвращение. Но во всей этой карусели порока беспомощно кружилась одна жертва, которой сочувствовал Катон - его несчастная, всеми покинутая, возлюбленная Республика. Ее он и защищал как мог. Однако этого было мало. Ему просто затыкали рот воплями возмущения и не допускали его на ораторское место. Поэтому Катону снова пришлось совершать невозможное. Непостижимым для окружающих образом он сверг с трибуны Метелла с его псевдоликторами, гневным взглядом пригвоздил Юбу к его трону и взял инициативу в свои руки.
Первым делом Катон удалил из зала всех представителей Утики, чтобы решение по их вопросу принималось при закрытых дверях, как это было заведено у римлян, а затем обратился к собранию с речью. При этом он впервые за всю жизнь не сумел преодолеть презрение и употребить обычное обращение к Курии: "отцы-сенаторы". Назвать этих людей так, то есть мудрыми старцами, отцами народа римского было бы в тот момент сарказмом, похлеще цицероновских.
"Да, старейшины Утики попытались завязать отношения с Цезарем, - начал он, - и это говорит об их здравом рассудке. Посмотрите на себя, оцените свое нынешнее поведение, и вы поймете, почему они так поступили. Да, не будь я Катоном, сам бы ушел к Цезарю! Лучше служить умному тирану, чем даром пропасть в толпе сумасшедших, со всем своим пылом роющих могилу самим себе! Ибо, как еще назвать ваши действия?
Узурпатор, фигура по самой своей природе враждебная людям, и тот расчетливым милосердием сумел привлечь к себе массу народа. А вы, защищая свободу граждан, им же и грозите смертью. Так кто же пойдет за вами? С кем вы останетесь? Утика - столица провинции, настроение ее жителей определяет дух всей страны. Мы должны сделать этот город своим лагерем, своей базой, дабы надежно закрепиться в Африке. Нам следует так обращаться с его населением, чтоб и вся провинция поняла преимущества республиканского порядка. Мы уже лишились Италии, Македонии и Востока. Испания колеблется, Египет изменил, и только Африка за нас. Вы же непомерной жестокостью хотите и эту страну сделать враждебной нашему делу. Какой подарок вы преподнесете Цезарю, расправившись с Утикой! Он намеревался заручиться поддержкой кучки граждан одного города, а получит всю Африку, которую вы оттолкнете от себя бессмысленной жестокостью!
Я не буду говорить о Республике, о нашей миссии в мире, о том, что мы защищаем человеческий порядок в обществе и спасаем цивилизацию. Злоба и алчность низвели собрание на уровень иных понятий и ценностей. Но есть одна непреходящая человеческая ценность, значимая для всех. Не чужда она и вам. Это ваша собственная судьба, ваша жизнь. Вы должны понимать, что, учинив вакханалию ненависти в Утике, мы вызовем враждебность всей провинции, которая примет сторону Цезаря сразу, как только он переправит сюда легионы. А это будет означать наше безусловное поражение в войне и, следовательно, нашу смерть, ибо мы слишком далеко зашли по избранному пути, и обратной дороги уже нет. Даже Цицерон до сих пор не получил прощения узурпатора, сидит в Брундизии и пишет слезливые письма презренному Антонию, не смея написать самому Цезарю. А что будет с вами, окажись вы в положении Цицерона? Впрочем, как я надеюсь, такие мысли вас не мучают. Все слабовольные, трусливые и ничтожные духом давно отстали от нас и пылью рассыпались по миру. Здесь находятся только те, кто сознательно выбрал путь борьбы до последнего врага или последнего дыхания. Тем непростительнее нам, поддавшись порыву гнева, пусть в какой-то мере и справедливого, делать опрометчивый шаг, ведущий нас на край пропасти".
