В тот же период произошли волнения в Иллирии. Там потерпел поражение и умер Цезарев легат Авл Габиний. Но иллирийцы преследовали собственные цели, и республиканцы не смогли извлечь из этой победы особой выгоды.

Успешный переход через пустыню воодушевил войско Катона. Солдаты восторгались своим предводителем, а офицеры наперебой уверяли друг друга, что никогда и не сомневались в нем. Даже строптивый Тит Лабиен, считавший себя в военном деле ровней Цезарю, безоговорочно признал авторитет Катона. Такое настроение в лагере внушало оптимизм, и Катон прилагал все силы к тому, чтобы использовать благоприятную ситуацию в интересах дела. В Эпире он хорошо усвоил школу Помпея по материальному оснащению масштабных военных операций и теперь планомерно закладывал фундамент для будущей кампании. Он искал союзников, заключал договора как политические, так и экономические, агитировал сенаторов, разбросанных после неудачи под Фарсалом по всему Средиземноморью, рассылая им письма с патриотическими призывами. Эта деятельность принесла свои плоды, и к лету вокруг Катона снова образовался совет трехсот. Однако, поскольку местом решающих событий должна была стать Африка, Катон старался как можно глубже укоренить дело Республики в социальной почве этой страны. Поэтому он привлекал в свой сенат местную знать, а в легионы принимал всех желающих и даже людей с сомнительным происхождением, включая вольноотпущенников. Многих предпринимателей Катон убедил, а кого-то и принудил вложить капиталы в обеспечение кампании и таким способом сделал их материально-заинтересованными в успехе дела. Сенаторы также платили налог в общую казну. Не забывал он и о сугубо военных приготовлениях, много времени проводил с солдатами в учениях, выполняя упражнения наравне со всеми.

Цезарь тогда еще находился в Египте, и республиканцы без помех собирали новые силы для войны. Уже к марту Катон был готов достойно встретить охотника за кровью и властью, но тот двинулся в Азию, чтобы написать: "VENI, VIDI, VICI". Получив еще одну отсрочку, Марк решил объединить все республиканские войска в Африке и существенно расширить материальную основу ливийской кампании. Он выступил в поход в направлении на Нумидию, где при дворе царя Юбы обосновались Метелл Сципион и пропретор Африки Квинтилий Вар.

Пока все складывалось благополучно, насколько это было возможно после фессалийского разгрома. Однако борода Катона продолжала расти, взгляд его был грустен, а лицо, казалось, впитало в себя все беды Отечества. Он по-прежнему не ложился на обеденное ложе, мало спал, никогда не смеялся и, уж конечно, не заглядывался на местных Клеопатр, хотя и был на семь лет моложе Цезаря.

Круговорот дел отвлекал Катона от мрачных мыслей, но его сознание по-крывалось черным фоном эпирского прозрения. "С этими людьми невозможно победить", - звучало у него в мозгу. Благодаря последним успехам он мог надеяться одолеть Цезаря, но это, по его мнению, лишь отсрочило бы катастрофу. Картина страшного поля боя под Диррахием и мародерствующих над телами, должностями и наследством сограждан торжествующих аристократов вечным видением, как паутина, повисла пред взором Катона и зловещим пророчеством накладывалась на восприятие всего происходящего. "Эти люди не способны быть победителями. С этими людьми невозможно жить", - вот мысль, которая, как стеклянный шар прорицателя, позволяла ему видеть весь трагизм мира, сокрытый в каждом событии, в каждом мгновении, пронизывающий всю жизнь. Самое высшее, но и самое страшное достижение человеческого разума - зреть все в целом, во взаимосвязи пространства, времени и причин. Это предел, точка для ума, не вооруженного силой, которая позволила бы ему самому стать причиной нового мира. Катон давно достиг этого предела, и его жизнь стала запредельной. Однако, родившись Катоном, он не мог умереть Помпеем, Крассом или Цезарем, а до смерти Катона он пока еще не дорос. Эта умопомрачительная пропасть избавительной мечтою по-прежнему сияла впереди в виде ослепительной и все еще недоступной вершины.

Царь Нумидии Юба получил трон по наследству около пяти лет назад. Он слыл человеком властолюбивым, жестоким и тщеславным. Все эти качества резко проявились после разгрома Куриона, в котором нумидийцы сыграли решающую роль. Главную силу их войска составляли мобильные части легкой пехоты и конницы, а тактика африканцев походила на способ боевых действий парфян и была очень эффективна на пустынных равнинах Африки. После победы над корпусом Куриона Юба казнил пленных римлян, и Вар не смог этому воспротивиться. С тех пор Юба относился к латинянам высокомерно, во всем помыкая Варом, и тот не смел ему перечить, а с гибелью Помпея царь возомнил, будто у него лишь один конкурент во Вселенной - это Цезарь.

Метелл Сципион в письмах к Катону нахваливал африканца и утверждал, будто нашел с ним общий язык. Однако сведения о нраве нумидийца и сам назойливо-оптимистичный тон писем заставляли Катона подозревать, что Метелл имеет при дворе не больший вес, чем Вар. Поэтому Марк не спешил свидеться с Юбой. Он прибыл в нумидийскую столицу со всем своим войском и свитой сенаторов, пока еще не слишком многочисленной, но достаточно внушительной для Африки, где никогда не наблюдали столько белых тог, и предстал перед царем не раньше, чем тот увидел его марширующие легионы. Это зрелище произвело на африканца должное впечатление. Юба с удивлением обнаружил боеспособное, уверенное в себе войско там, где ожидал увидеть сброд, побежденных неудачников, к тому же еще потрепанных пустыней. "Катон?" - вопросил себя озадаченный царь, пытаясь воссоздать образ предводителя по состоянию войска. "Катон!" - объявили ему слуги и ввели гостя. Юба вздрогнул от такого совпадения мыслей с явью, суеверно усмотрев в нем особый смысл, и пристрастно воззрился на того, о ком столь напряженно думал.

Перед царем была толпа человек в пятьдесят. Он сразу понял, кто из них Катон, но не сразу поверил в это. Сорок девять гостей сияли аристократически белыми тогами и в целом имели вид внушительный и ухоженный. "Это римские сенаторы", - сказал бы любой младенец, едва научившийся говорить. А один худой, но жилистый человек, стоявший в центре, резко выделялся забытой их веком гордой простотой. Его тога тоже была бела и чиста, но казалась старенькой и застиранной. И в остальном его облик не имел никаких излишеств, привнесенных цивилизацией для разграничения людей на высших и нижних. "Я - это Я, - говорил вид этого человека, - а не то, что на мне". Другим его внешним отличием была редкая, но длинная борода, служившая не украшением, а знаком. "Я так же не нужна лицу, - словно говорила эта борода, - как братоубийственная война - человечеству". Окинув беглым взором всю компанию, царь сосредоточил внимание на лице центрального человека и, вглядевшись в него, уже не сомневался в том, что перед ним действительно Катон. Это лицо противоречивым образом было одновременно и страдальческим и сильным. "Всю боль, которую вы не в состоянии вынести, отдайте мне, я все вмещу в себя", - было написано на нем. Это явилось откровением для царя. До сих пор он видел лица двух типов: подобострастно-заискивающие и вызывающе-самоуверенные, которые соответственно принадлежали людям, готовым подчиняться, либо, наоборот, притязающим на власть. И ему все было ясно; первыми он пользовался, со вторыми боролся, а тут вдруг нечто...

Царскою привычкой к самообладанию Юба скрыл удивление и сохранил внушительность. В данном случае монаршая выучка сыграла ту же роль, что и философия для Катона, однако внешнее спокойствие стоика являлось выражением его внутренней гармонии духа, а для царя было только маской, ибо суть всякого монарха составляет страх за свой трон.

Катон тоже внимательно смотрел на царя. От того, о чем он сможет договориться с хозяином обширной страны и обладателем войска в несколько десятков тысяч человек, зависела судьба Рима, а возможность договориться с ним должным образом во многом определялась исходными позициями соперников, то есть первым впечатлением. Но, для того чтобы суметь произвести на царя нужное впечатление, Катон должен был в считанные мгновения, быстрее, чем его оппонент, изучить его; если же римлянин должен что-то сделать, он это делал.