В этой перепалке забияки забыли о Цицероне, и Катон тайком рукою усадил его на место.

Когда страсти стали затухать, однако не благодаря разрешению конфликта, а из-за скудости мысли спорящих, вновь заговорил Катон.

- Отцы-сенаторы, давайте отложим вопрос о командующем до лучших времен, - предложил он. - Сейчас мы не сошлись во мнениях, но наша стратегия и не требует единого управления. Давайте вместо бесплодных споров лучше определим, кому, куда и с какими силами надлежит отбыть.

Тема, поднятая Катоном, вновь вызвала гвалт в зале, в котором окончательно утонули прежние распри. В конце концов было решено, что Октавий с эскадрой будет дежурить в Адриатике, Кассий с флотом в семьдесят кораблей двинется на Восток, а Катон и Метелл Сципион с десятитысячным войском переправятся в Африку.

После завершения совещания Катон подошел к Помпею и еще раз завел с ним разговор о Цицероне. Помимо уже прозвучавших доводов в пользу патриарха, раскрытых теперь полнее, чем в курии, Катон призвал Помпея подумать о себе самом, о сохранении своего лица. "Цицерона насильно Республике не вернешь, а вот себя ты можешь потерять из-за дурного поведения по отношению к заслуженному человеку", - предостерегал его Катон и возвращался к прежним увещеваниям, однако уже с иной точки зрения. Сначала воззвав ко всему доброму, что было в Гнее, а затем затронув темные уголки его натуры, Катон мобилизовал все силы его личности и задействовал их в нужном направлении. Так он полностью убедил Помпея оставить Цицерона в покое, отдав его на суд собственной совести.

Собравшись в обратный путь в Италию, Цицерон остановился в задумчивости. С тяжелым чувством он покидал родную землю год назад, но возвращался туда еще более удрученным. Однако ничего другого он предпринять не мог. Цицерон готов был погибнуть за Республику, если бы существовал шанс победить, но умереть только ради принципа, только из гордости он не был способен.

Напоследок Цицерон еще раз подошел к Катону. Прощаясь с ним, он с вялой усмешкой сказал, что тот сам все понимает, потому ничего объяснять не стоит. В ответ Катон привел пословицу о том, что слово - серебро, а молчание - золото. "Отплачу же тебе золотом", - закончил он, ни тоном, ни взглядом, ни жестом не добавив ничего к тому, что было сказано.

Цицерон сделал движение, чтобы уйти, но снова повернулся к Катону и, удерживая его рукою, торжественно-грустно произнес: "От тебя, Марк, я, менее чем от кого-либо, вправе ждать поддержки, ведь ты - Катон. Но именно ты один и оказал мне помощь, более того, спас меня от позорной расправы... Это и понятно, по-другому и быть не могло, ведь ты - Катон".

Так они расстались навсегда. Впрочем, почти все действующие лица этих событий виделись друг с другом в последний раз. Близился звездный час Цезаря, а значит, пришла пора погибать всем героям этой драмы.

Император Помпей Великий, увидев, как бегут его всадники под Фарсалом, оставил свой пост и удалился в лагерь. Лишь когда враги приступили к штурму его укреплений, он вышел из прострации, медленно спросил самого себя и одновременно себе же ответил: "Уже дошло до лагеря?.." - после чего вскочил на коня и с несколькими спутниками ускакал прочь с поля боя, а заодно и со страниц истории.

Однако до сих пор вслед ему улюлюкают писатели всех мастей. "Ах, какое ничтожество этот Помпей!" - презрительно фыркают они и лобзают попирающий сапог Цезаря.

Как же так, - хочется их спросить, - человек сорок лет громил всех врагов, только что победил того самого Цезаря, а тут вдруг в одночасье сделался ничтожеством? "Нет связки", - как сказал классик. Увы, им невдомек, сколь страшное зрелище в тот день открылось взору Помпея. Этот человек много лет обитал в полуреальном мире. Он жил словно в хрустальном дворце, выстроенном на льдине, которая казалась ему хрустальным миром, и, когда эта льдина раскололась, его дворец зашатался и пополз в холодную пучину. Сначала его предал и стал ему смертельным врагом тот, кого он мнил другом и с кем даже породнился, потом он столкнулся с недоброжелательством и злорадством тех, для кого он одерживал победы, кого обогащал и возвеличивал своими походами, и в довершение ему пришлось убедиться, что основа его мира, главные, по его мнению, сословия, определявшие облик той цивилизации - сенаторское и всадническое, оказались лишь звонкой пустотой, бесплотным эхом, материализующимся только за пиршественным столом в роскошных дворцах. Льдина растаяла, его мир ушел под воду. Кого ему было защищать, за кого или за что биться? За пресловутый трон посередине человеческой пустыни, где много двуногих, но нет личностей? Но он был Помпеем, а не Цезарем. Он уже не вмещал в себе всю Республику, часть ее была вытеснена в его душе самим собою, но все же этот человек еще не ссохся до границ своего сугубого "я", до безразмерной точки, он все еще являлся личностью, а не индивидуалистом. Увидев трусость всадников, Помпей прозрел и понял, что Республика потерпела вовсе не военное поражение, а некое гораздо более масштабное и даже вовсе глобальное, и не от Цезаря, а от силы куда как более серьезной, и не в тот день у Фарсала, а существенно раньше. Это прозрение ослепило его разум, и далее он жил инстинктом.

С Помпеем в никуда последовало всего несколько человек, а пышная свита тех, кто толпился вокруг императорского кресла, разом растворилась, точнее, она осталась у того же кресла и возносила хвалы его новому владельцу. Самым верным другом полководца в несчастье оказался аляповатый слепок с Катона - Марк Фавоний. Еще недавно в лагере, среди роскоши приготовлений к торжествам по случаю ожидаемой победы Фавоний нещадно критиковал Помпея, вынуждая его бледнеть и краснеть от каждой фразы. Он называл полководца республиканцев Агамемноном, Царем царей, издевательски намекая на властолюбие Помпея, который якобы тянул время и не желал прикончить уже побежденного Цезаря, дабы подольше наслаждаться господством над сенаторами и союзными царями. Таков был Фавоний, когда Помпей пребывал в зените славы, но теперь, в беде, он сам словно раб прислуживал Помпею и расшнуровывал ему обувь. Он заботился о рухнувшем колоссе, как мать - о своем младенце.

С таким добровольным попечителем Помпей благополучно избежал погони, заехал на Лесбос, где находилась его последняя жена Корнелия, и с нею отправился на Кипр. Корнелия недавно похоронила прах первого мужа Публия Красса, погибшего в Азии, и теперь, увидев, что Помпей с вершин судьбы обрушился в провал несчастий, как-только женился на ней, посчитала себя проклятой богами и источником зол для близких ей людей. В отчаянии она едва не наложила на себя руки, и, утешая ее, Помпей забыл о собственном горе. Так, поддерживая друг друга, они добрались до Кипра. До сих пор Помпей просто бежал от погони, но далее надлежало действовать по конкретному плану. И после недолгого совещания с немногочисленными друзьями Помпей вознамерился искать счастья в Египте.

Самым простым решением стало бы возвращение в Диррахий к Катону. Однако с находившимися там силами нельзя было и думать о победе над Цезарем. Как полководец Помпей чувствовал свою вину за фарсальский разгром и хотел компенсировать потерю войска в Фессалии египетской армией.

Египетский трон, как и брачное ложе, тогда неудачно делили сын и дочь Птолемея Авлета, который в свое время несколько лет вымаливал этот вожделенный стул у Помпея, поскольку соотечественники выпроводили его из страны. В конце концов от имени Помпея его усадил на престол Габиний. Поэтому Помпей считался патроном правящей династии и был вправе претендовать на ее благодарность.

С Кипра Помпей отправил гонца к юному Птолемею с порядковым номером четырнадцать, находившемуся тогда в военном лагере, поскольку он вел войну с сестрою и женою Клеопатрой седьмой. Вскоре от Птолемея пришел любезный ответ с приглашением великого римлянина в Александрию.